Письма с фронта. 1914–1917

Только что написал тебе письмо, как представляется новая оказия для посылки (первое уже положил в наш почт[овый] ящик) письма, и я пишу тебе еще. Жив и здоров, после неспанных ночей три последних уже спал, а последнюю 10 часов… какая это роскошь! Мы гоним противника вперед, и я переживаю старые картины, как у ген[ерала] Павлова. От тебя писем давно нет, и ты тут ни при чем: нас никакая бумага не догонит; где-то далеко перевозятся грудами письма (там и моей женки), а когда до нас дойдут, кто знает.

От тебя никак не могу получить ответ, перешел ли Генюша и чем решился наш спор с жел[езными] дорогами… Это будет большая пакость, если мы с тобой потеряем эти деньги; мало ли мы уже с тобой теряли – это мне уже надоедает. Я думаю, у вас сейчас народу стало больше и начинается возня и суетня; как бы тебя не раструсили вновь и не сбили с правильного пути впрыскивания мышьяку… Это – самое важное. Только, женушка, не вздумай заскучать: дела у тебя сейчас нет, а кругом картины несложные… скоро ты в них разберешься, поймешь их наивно-незамысловатый склад и почувствуешь себя одинокой. Что слышишь о Наде? Папа меня поздравил с «благополучно разрешившимся представлением», но что он под этим разумеет, понять не могу, а понять как предст[авление] о Георгии боюсь… слишком было бы хорошо.

Если тебе представится случай, купи мне хорошего сапожного материалу и шли сюда: у меня есть тут хороший сапожник, и он сошьет мне сапоги, какие угодно. Иначе потрафить мне трудно. Он мне сейчас переделывает солдатские штиблеты, и я буду носить и их.

Должен, женка, оборвать письмо, так как ждет нарочный.

Давай, славная, глазки и губки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Поклоны. А.

8 июня 1916 г.

Дорогая моя женушка!

Сегодня получил твое письмо от 27.V, которое ответило мне на многие вопросы. Начну с твоего желания, чтобы я писал каждый день, «хотя бы по открытке» или чередуясь с Осипом. Привлечем твое предложение к жизни: 51 числа какого-либо 29 месяца я получаю телефонный приказ идти туда-то с такими-то частями… эти части – одна в 10 верстах, другая – в семи, артиллерия – еще где-либо. Я, как в кинематографе, отдаю приказания, изучаю обстановку и выезжаю с Осипом в определенный пункт… Идем чаще ночью, к утру приходим и… или устраиваемся, или бой… Начинается ряд забот, требующих 5–17 часов времени… Прикорнешь на часок… будят, и новое приказание. Чаще всего, идем вновь, со всеми вышеизложенными картинами. Ты говоришь – писать каждый день. Я раз как-то и сумел тебе написать (помнишь, все в зелени, церковь, красивые виды), но что же толку из этого? Куда мне отдать письмо? Оно поплыло со мною в кармане до того момента, когда я снова сошел в связь с миром… не с вашим, моя радость, а военным, имеющим почтовую организацию. Отсюда видишь: и писать-то мне трудно, да если и напишу – это бесполезно. Осип со мною, почему обстановка для него одинакова.

Теперь о твоем письме; оно мне выяснило многое… почти все, если бы ты сказала мне, перешел ли Геня или нет. Хорошо стоит дело с желез[ными] дорогами, чтобы не сглазить… должен же Ларионов помочь, по знакомству. Телеграмма папы мне теперь более понятна, если ты права, что 27.V должна была заседать в Петрограде Георгиевская дума; тогда его начальные слова телеграммы – «Твое представление разрешилось благоприятно поздравляю» – могли говорить о том, что в Думе или отнеслись благоприятно к моему представлению, или, в лучшем случае, оно даже в Думе прошло… В последнем случае остается утверждение Государя Императора и… я – георгиевский кавалер. Сейчас 8.VI, т. е. прошло 13 дней, и я не имею еще никаких сведений… Пока объясняю тем, что заседание Думы продолжится не менее 10 дней, а там подготовка и редактирование доклада… Для всего этого нужно едва ли меньше 15 дней, а потом извещение, которое не будет скоро пропущено при теперешней перегрузке телеграфной линии… Поэтому, женушка, я дня 4–5 еще живу надеждами, а там начну киснуть и справляться. Ты поймешь меня: ведь эта канитель тянется добрых полтора года с теми курьезами, о которых я тебе писал и которые мне было суждено пережить. Ну, да это было тебе рассказано.

Остальные части письма, поскольку они искренни, меня успокоили. Конечно, румянец у тебя не во всю щеку, и Осип, хотя и говорил под диктовку Татьянки, сказал много правды, но раз ты начала впрыскиваться, то этим 99 процентов всего дела сделаны. Что касается до Генюши, то он и извод, и этим пошел, несомненно, в папеньку, а не в маменьку (элемента-то этого тоже, кажется, есть запас), но он в поре переходной, сам по себе сложен и хрупок (духом и телом), и около него надо ходить с осмотром и разумом. Лелю жаль, но это делу не помогает; почвы под ногами ей не дали, но тогда надо думать самой и пробовать ставить ногу на определенную землю… для этого нужно то или иное решение, и его нужно принять.