Письма с фронта. 1914–1917

В Каменце мне пришлось вечером играть в карты (были Ал[ексей] Ефим[ович], князь Баратов, Влад[имир] Мелитонович, кр[оме] Моск[овского] университета и кончал вместе с Собиновым и Леонидом Андреевым); мы играли вяло, так как больше говорили, а еще более спорили. Они все какие-то шалые, исключая разве Евстаф[ия] Константиновича, который сохраняет более равновесия и который в их среде слывет за антимиста.[29] По-видимому, нормальным человеком у них теперь считается тот, кто неизменно ноет, критикует и отбывает ежедневную порцию отчаянности. Ты поймешь, в какую позу стал твой муж, когда на него напали четверо (Истом[ин] меньше). Я держался такой линии: когда дело шло о внутренних делах, я говорил, что я военный и в политике дилетант, но у меня, мол, такие-то и такие соображения, слышал я то-то и то-то… всё против их басен, но когда они пытались повести атаку на армию или военных, я переходил в яростную атаку, бил их фактами, доказывал глупость и неестественность их утверждений, а их ругал нытиками и бабами… Это было страшно занимательно. Расставаясь с уходящей троицей, я им сказал в путь-дорогу: «Мы будем воевать и победим, а вы помогите нам тем, что не будете слишком много ныть…» Кажется, я задел немного Ал[ексея] Ефимовича, но они этого и заслужили. Мария Федоровна, кажется, сейчас в Петрограде и, конечно, тебя посетит. Таня мне не особенно нравится; она вышла из гимназии, и как она будет заниматься – одному Богу известно. Она – вялая, рано развившаяся, ложится поздно, встает поздно. Смотря на нее, я почему-то боюсь, что она готовит родителям какую-либо вторую драму… может быть, не такую страшную, как старшая сестра, но все же драму. Евст[афий] Конст[антинович] довольно своеобразно и легко относится к женским слабостям – потому ли, что он либерал, или потому что легкий строй жениных и дочерних натур приучил его к скромным требованиям в этом отношении… Мы не один раз в наших темах возвращались с ним к вопросу о женской нравственности, и Евст[афий] Кон[стантинович] поражал меня своей снисходительностью в этом вопросе, и в такой степени, что привесок ее к его общему миросозерцанию делал таковое в моих глазах каким-то легким, недодуманным.

Сейчас возвратился Осип и ничего не узнал. Я приказываю ему седлать Героя, ехать на вокзал и там все окончательно выяснить. С собой сюда я кроме Передирия взял и старика; он мне не особенно и нужен, но за него взмолились Осип и Передирий, и я им уступил: жалко человека, у которого два сына на войне и который может работать только в знакомом насиженном гнезде… Много в дороге у меня было интересных бесед и разговоров, но пора мне и кончать письмо. Все эти разговоры занесены у меня в дневник, они военно-политического характера, и в свое время ты, если заинтересуешься, можешь прочитать; дневник я стараюсь писать искренно, без лукавства и правдиво, как в свое время я переживал или передумывал то или иное событие. Конечно, только такой дневник и может иметь духовную и жизненную ценность – лукавства и вранья и без того довольно в наших газетах и гостиных. Мой разговор с ген[ерал]-ад[ъютантом] Ивановым в Ставке 10.I занял в моем дневнике более четырех убористых страниц; давно я не переживал так много, как за время этого разговора. Были моменты, когда я жестоко сцепливался с Ивановым, и старику приходилось или поправлять свои слова, или ослаблять высказанную им мысль. Я успел кое-чем поделиться с Серг[еем] Ивановичем, и он тебе, вероятно, успел это все передать. Еще только вчера у меня был ген[ерал] Нечволодов, пишущий историю России и стоящий близко к Государю… он мне много рассказал про Государя, семью его и т. п. Все это меня несказанно интересовало, но писать об этом не решусь даже в этом письме. Тем более что автор рассказов – человек экспансивный и нуждается, я думал, в поправках и сдержанном доверии.

С Осипом я посылаю тебе 300 руб., взятые мною авансом. Содержание я еще не беру, так как неловко делать это до моего формального вступления в должность. Я забыл тебе сказать, что, когда я уже был в 12-й дивизии, ген[ерал] Каледин (к[омандую]щий 8-й армией) приказал запросить меня частным образом, не готов ли я, хотя обо мне пошло представление на штаб 12-го корпуса, принять штаб 23-го корпуса. Дело в том, что 23-й корпус находится в 8-й армии Каледина (а 12-й – в 7-й армии), и, получив этот штаб, я оставался бы в 8-й армии, чего и хотел Каледин, чтобы не выпустить меня от себя. Я рассудил так: предложение Каледина лестно и имеет ценность, но хотя ген[ерал] Экк и «добрый человек», но с ним у меня были шероховатости; на 12-й же корпус меня просил сам Кознаков, корпус я знаю, да и сам я на него просился. Поэтому я дал такой ответ: «Дав уже свое согласие на штаб 12-го корпуса, я, к моему сожалению, считаю теперь неудобным изменять свое решение». Были и другие соображения более мелкого и специального характера (состав и характер дивизии, район, оборудование штабов и т. п.), которые определили мое решение…