Письма с фронта. 1914–1917

Ну все это вещи большие и общие, дорогой мой ненаглядный дружок-женушка; волнует меня и больше, глубже щиплет вопрос наш гнездовой: как вы всё пережили, как дети, как ты себя чувствуешь? О детях у меня маленький бросок в дневнике, который я тебе выпишу: «И царская эпоха отлетит, как будто ее и не было. Мои дети к новому порядку так же скоро привыкнут, как к телефону, и только как легенду будут воспринимать рассказ истории о том, что когда-то были цари, как они жили и как правили землею. «Давно это было», – скажут и задумаются, как задумываются дети после выслушанной сказки». Но твое сердце и твои восприятия меня интересуют страшно: слишком много нового, много вскрыто старого – скверного и грязного, много поднято иного – светлого и окруженного ореолом. Как во всем этом ты разберешься, в какой мере сохранишь прежнее, что возьмешь из нового, и каким руслом потечет в конце концов твоя духовная река, забранная в берега успокоенного миросозерцания. Как я хотел бы быть сейчас лермонтовским Демоном, чтобы на крыльях ночи перелететь к тебе, к твоему изголовью, посмотреть на твои успокоенные сном черты и послушать бы твои затаенные думы. «Мальчики играют в снежки, девочка – дома», – пишешь ты, и я подумал: понимают ли они, что совершается кругом? Конечно, нет. Дети на войне, когда победитель вступает во взятый город, толпами бегут за вступающими колоннами, смеются и пляшут… а там в комнатах, в темных углах, в эти минуты прячутся их матери и старшие сестры, дрожат от страха и плачут горючими слезами… Дети останутся детьми, и только после, сквозь дымку смутных воспоминаний, они припомнят то крупное и великое, и ужасное, и красивое, что они когда-то пережили и мимо чего они проскакали на одной ножке, упорно продолжая свою детскую игру. Я думаю, женушка, что ты Осипа пока никуда не отпускай, если только он от тебя уже не уехал; какие могут быть теперь хозяйственные распоряжения? И опять, повторяю, если у тебя будет что тревожное, обратись к Лавру Георгиевичу.

Я нет-нет, да прочитываю присланного тобою Лермонтова, и хотя я его прекрасно знаю, но все-таки умудряюсь найти новое… красиво же все это страшно.

Галя поправилась, но с жеребенком сегодня что-то не ладится: приключился понос. Очевидно, испортилось молоко оттого, что Галя настраивается на любовь, а это с ними бывает на девятый день после производства потомства. Вероятно, придется Галю окрутить.

Мой день теперь таков: встаю в 6–7 и после быстрого чая и короткой гимнастики за работу; в 11–12 (ближе к 12) приходит корп[усный] командир, который занимается до 13. Это утреннее время – самое у меня определенное и продуктивное. До 9–10 меня никто не тревожит, и я многое успеваю сделать. 13–14 – обед, а затем 14–17 я вновь один и принимаю мои доклады (или занимаюсь). От 17 (немного позднее) до 19 занятия вновь с корп[усным] коман[диром]; 19–20 ужин, а затем, 20–22 (23), я вновь один, и запоздалые доклады…

Давай, золотая, славная и ненаглядная, твои губки и глазки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю. Как папа? А.

14 марта 1917 г.

Моя сизокрылая голубка-женушка!