Письмо из прошлого

— Ты такая тихая, — говорит мне Горошинка по мере того, как распаковывает коробку и осторожно выкладывает пленки с фильмами на журнальный столик. — Ты почти ничего не говорила за ужином, почти ничего не ела и выглядишь ужасно. В конце концов это должно было обрушиться на тебя, Луна. Я помню, что ты говорила раньше о том, что тебе нужно быть храброй ради мамы, но это вовсе не обязательно, только когда дело не касается… этого. По крайней мере, не сейчас. Слушай, пока тебя не было, я созвонилась с папой. Он скучает по нам. Не волнуйся, я ничего ему не сказала, просто не смогла, он и так показался мне таким подавленным. И… одиноким? Я не вижу никакой реальной причины оставаться здесь. Может, просто поедем домой?

— Я не могу, — говорю я, медленно закрываю шторы и снимаю картину с того места на стене, куда Горошинка направляет проектор. — Пока нет. Мне нужно еще несколько дней, чтобы привести мысли в порядок. Здесь я чувствую себя ближе к ней, не знаю почему.

— Я тоже не знаю, — немного раздраженно отзывается Горошинка, подключая проектор к адаптеру. — Мы не знаем ее такой, какой она была, когда жила здесь, не знаем девушку, о которой говорят миссис Финкл и Джиллеспи. Мы ее никогда не встречали. Мы знаем маму такой, какой она была дома, — босоногой, курящей тайком, создающей наш маленький внутренний мирок. Именно там, дома, и осталась мама, там живут наши воспоминания о ней. Там, а не здесь. Луна, я правда очень хочу домой. Хочу с тех пор, как мы ходили смотреть на «2001 Odyssey».

— Ты можешь ехать, — говорю я, хотя от одной только этой мысли меня бросает в дрожь. — Мне просто нужно побыть здесь еще немного.

— Я не собираюсь оставлять тебя здесь, — сразу же говорит Горошинка. — Если я сделаю это, то буду настоящей коровой. Какой фильм посмотрим?

— Что же, последние, те, которые были в комплекте с проектором, — вроде те самые, которые она и хотела нам показать. Думаю, будем смотреть их по порядку. Фильм номер два.

— Думаешь, она скажет нам, кто он? Твой… Этот человек.

— Плевать, — говорю я и усаживаюсь на пол. — Включай.

Вначале мы видим только коричневые и голубые пятна, а затем — невероятно! — в кадре фокусируется Генри, наш отец. Он пятится назад. Его черты кажутся совсем юными, и он сам как будто не дорос до них. На нем очки в толстой оправе, длинные темные волосы лежат на плечах. Он немного регулирует угол камеры, подпирая ее чем-то снизу, а затем отступает и пропадает из кадра — возможно, отходит к окну, чтобы отдернуть шторы, так как откуда ни возьмись появляется поток света, и комната ярко вспыхивает. Видно розовые шарики, привязанные ленточками к светильникам, на столе рядом с камерой тарелка, полная чипсов — картофельных чипсов, так их называла мама.

— Готова? — спрашивает папа у кого-то из-за камеры, и я, когда вижу его улыбку и то, как поблескивают темные глаза за стеклами очков, понимаю, что он говорит со мной. Мне пять лет, на мне солнечно-желтое платьице до пят, и я жду, когда привезут домой мою новорожденную сестричку.

— Да! — Я вприпрыжку пробегаю перед объективом.

Этот фильм снят в лондонской квартире, там, где мы жили первые четыре месяца с момента появления Горошинки. Я помню узор из турецкого огурца на обоях и завитки на ковре — бывало, я подолгу рассматривала их, пытаясь разыскать в них морды чудовищ. Раздается звонок, и я подпрыгиваю, босая, а папа идет открывать дверь.

— Это ты, — шепчу я Горошинке и, сложив пальцы вместе, наблюдаю за собой, за тем, как я балансирую на одной ноге и вытягиваю шею, разглядывая дверь. Я слышу шаги на лестнице и бегом возвращаюсь к камере.

— Вот и она, вот и малышка Пиа!

Папа улыбается, когда мама заходит в дверь, я смотрю на нее и ахаю. Я никогда не помнила ее такой, худой и серой, как будто беременность вытянула из нее полжизни.

— О боже, она выглядит просто ужасно, — говорит Пиа. — И… она такая грустная.

— Луна!

Мама присаживается на корточки, одной рукой прижимает к себе мою новорожденную сестру, а другой подзывает меня. До этого момента, если бы у меня спросили о моем самом раннем воспоминании, я бы назвала именно этот момент. То, как мама приносит Горошинку домой из роддома, хотя я помнила все совершенно иначе. Я помню маму, нежную, полную любви и света, помню ее мягкий голос, звучащий у меня в ушах, то, как она подбадривала меня и предлагала подержать крошечного малинового человечка, которого я совершенно неожиданно полюбила с первого же взгляда. Но не это. Не хрупкую, сухую руку, обнимающую меня за плечи, и не напряжение и тревогу в папиных плечах.

Входит бабуля Пэт с подносом, на котором теснятся три бокала для хереса и бутылка «Harvey’s Bristol Cream» и который она пристраивает на журнальном столике.

— Нужно смочить малышке головку, — говорит она, а затем они с папой отпивают немного в честь моей младшей сестры.

— Хочешь чашечку чая, милая? — спрашивает папа, и мама качает головой.

— Мне нужна пара минут, чтобы покормить ее, — отвечает она.