Письмо к моей дочери

Когда наши высокообразованные учителя и эрудированные преподаватели неправильно оценивают свои научные достижения и неверно толкуют собственные открытия, вежливость требует тихонечко отвернуться, прошептать «до свидания» и незаметно их оставить, поглядев – перефразируя «Юлия Цезаря» Шекспира – на неправосудие с непотревоженным челом[2].

Есть предметы, по поводу которых я готова держать язык за зубами в надежде, что время само все исправит. Однако есть один предмет, по которому я не могу не высказывать своих возражений. Слишком многие социологи и обществоведы утверждают, что изнасилование – это не половой акт, а скорее потребность, потребность ощутить свою власть. А потом поясняют, что насильник, как правило, это жертва еще кого-то, кто пытался утвердиться за его счет: жертва человека, который и сам был жертвой, et cetera ad nauseam. Возможно, малая доля причин, которые толкают насильника на его бесчеловечный поступок, и происходят из стремления доминировать, однако я убеждена в том, что побуждения его носят (уничтожающе) эротический характер.

Звуки, сопровождающие заранее спланированное изнасилование: бурчание и кряхтение, шипение и сопение – все это начинается, стоит хищнику завидеть и начать преследовать цель, – по сути своей связаны с эротизмом. В понимании насильника преследование представляет собой ухаживание, причем предмет ухаживания не видит ухажера, зато ухажер полностью поглощен объектом своего желания. Он выслеживает, наблюдает – он взбудораженный персонаж собственной сексуальной драмы.

Спонтанное изнасилование тоже связано с эротизмом, хотя еще более недопустимо. Преступник, наткнувшийся на беззащитную жертву, сексуально возбуждается за счет самой внезапности. Его обуревает тот же вульгарный пыл, что и эксгибициониста, вот только для достижения удовольствия ему мало кратковременного шока, он распален и делает шаг к более глубинному и более страшному нарушению личных границ.

Меня тревожит то, что всевозможные публичные персоны, претендующие на то, чтобы формировать наше мировоззрение, а впоследствии и наше законодательство, слишком часто подают изнасилование как приемлемое и даже объяснимое происшествие. Если суть изнасилования просто в обретении власти, в поиске и применении власти, нам надлежит попросту понять и простить этот естественный человеческий поступок – секс в его экстремальной форме. Я же убеждена, что сквернословие, обращенное к жертве изнасилования, или столь же беспардонные заявления о вечной любви, которые по капле вливают в ухо перепуганной жертве, обусловлены не столько стремлением к власти, сколько сексуальной невоздержанностью.

Хищническое действие – изнасилование – необходимо назвать именно тем, чем оно и является: кровавым, душераздирающим, пресекающим дыхание и крушащим кости насильственным действием. Из-за самой этой угрозы некоторые жертвы – как женщины, так и мужчины – не в состоянии открыть свою входную дверь, не в состоянии выйти на улицу, на которой выросли, не в состоянии довериться другим людям и даже самим себе. Назовем это так: насильственный половой акт, наносящий невосполнимый ущерб.

Помню, как отреагировал один мой знакомый, когда приятель-мачо сказал ему, что мини-юбки просто подталкивают его к изнасилованию.

Знакомый спросил: а если на женщине будет микромини, а трусов не будет совсем – сможет ли насильник сдержаться? А потом добавил: «А если, допустим, рядом будут стоять ее здоровяки-братья с бейсбольными битами?»

Меня тревожит то, что следование этой теории власти уплощает и преуменьшает неприкрытое уродство этого акта, а также притупляет беспощадное лезвие бритвы, которая есть насилие.

9. Материнская дальновидность

Самостоятельность – напиток крепкий, и, если выпить его в юности, в голову он бросится не хуже молодого вина. Неважно, что вкус так себе, – привыкание наступает быстро, и чем больше пьешь, тем больше хочется.

В двадцать два года я жила в Сан-Франциско, у меня был пятилетний сын, две работы и две съемные комнаты с общей кухней в конце коридора. Моя квартирная хозяйка миссис Джефферсон была женщиной добродушной, прямо-таки бабушка. Она с готовностью сидела с детьми и настаивала на том, чтобы кормить жильцов ужином. Была она настолько ласковой и доброжелательной, что только совсем уж черствый человек стал бы корить ее за ужасную стряпню. Ее спагетти – а их подавали на стол не меньше трех раз в неделю – представляли собой загадочную красно-бело-бурую смесь. Иногда среди макаронин обнаруживался кусок непонятного мяса.

Денег на ресторанную еду в моем бюджете не оставалось, поэтому мы с моим сынишкой Гаем были преданными, пусть и не слишком довольными клиентами заведения «У миссис Джефферсон».

Мама моя переехала с Пост-стрит в викторианский четырнадцатикомнатный особняк на Фултон-стрит и обставила его этакой готической мебелью с богатой резьбой. Обивка на диване и немногочисленных стульях была из мохера в цвет красного вина. По всему дому лежали восточные ковры. Служанка, жившая в доме, делала уборку и иногда помогала на кухне.