Письмо к моей дочери

Два раза в неделю мама забирала Гая и везла к себе, кормила персиками со взбитыми сливками и сосисками в тесте; я же к ней приходила только в заранее оговоренное время.

Она понимала, что я хочу рассчитывать только на саму себя, и одобряла это. У нас сложился один обычай, который мне доставлял большое удовольствие. Раз в месяц она готовила одно из моих любимых блюд, и я приходила к ней в гости. Один такой общий обед запомнился мне особенно крепко. Я прозвала его «День красного риса от Вивиан».

Я приехала на Фултон-стрит и обнаружила, что мама красиво одета, безупречно накрашена, на ней дорогие украшения. Мы обнялись, я вымыла руки, и мы прошли через строго обставленную темную столовую в большую светлую кухню.

Обед уже, по сути, стоял на столе. Вивиан Бакстер очень ответственно относилась к своей вкуснейшей готовке.

В тот давний День красного риса мама поставила на стол зажаренного до хрустящей корочки каплуна, без всякого соуса или подливы, и простой зеленый салат, без помидоров и огурцов. Рядом с ее тарелкой я заметила широкую миску, накрытую блюдцем.

Мама истово благословила еду краткой молитвой, а потом положила левую ладонь на блюдце, а правую – на миску. Перевернула, осторожно освободила миску от содержимого – и мне предстала горка блестящего красного риса (самого моего любимого лакомства на всем белом свете), с мелко нарезанной петрушкой и зелеными стебельками лука-шалота.

Каплуна и салат мои вкусовые рецепторы не запомнили, а вот каждое зернышко красного риса навеки запечатлелось на поверхности моего языка.

«Жадина» и «обжора» – такими нелицеприятными словами можно описать любительницу поесть, которой предложили ее любимую пищу.

Две большие порции любимого лакомства удовлетворили мой аппетит, однако рис оказался до того вкусным, что я пожалела, что у меня слишком маленький желудок: иначе с радостью наполнила бы свою тарелку еще пару раз.

У мамы были планы на остаток дня, так что она оделась, и мы вместе вышли из дома.

Мы добрались до конца квартала, и нас окутал едкий запах уксуса с маринадной фабрики, располагавшейся на углу Филмор и Фултон-стрит. Я ушла вперед. Мама остановила меня, позвав:

– Доченька.

Я вернулась к ней.

– Доченька, я все об этом думала, а теперь знаю точно. Ты самая замечательная женщина из всех, кого я знаю.

В маме было пять футов четыре дюйма – против моих могучих шести.

Я опустила глаза на миниатюрную красавицу с безупречным макияжем, в брильянтовых серьгах, владелицу отеля, которой восхищались почти все члены чернокожей общины Сан-Франциско.

Она продолжала:

– Ты очень добрая и очень умная, а эти вещи редко сочетаются в одном человеке. Миссис Элеонор Рузвельт, доктор Мэри Маклеод-Бетюн и моя мама – да, ты из их числа. Давай, поцелуй меня.

Она поцеловала меня в губы, повернулась и, пританцовывая, пошла на другую сторону улицы к своему бежево-коричневому «понтиаку». Я собралась с мыслями и зашагала по Филмор-стрит. Перешла на другую улицу и стала дожидаться 22-го трамвая.

Тяга к самостоятельности не позволяла мне принять от мамы ни денег, ни даже предложения подвезти, однако мудрость ее я принимала с благодарностью. Я стала осмыслять ее слова. Подумала: «Допустим, она права. Она очень умна и часто говорит, что нет таких людей, которых она боялась бы достаточно сильно, чтобы лгать. А вдруг из меня действительно что-то получится? Не исключено».

В тот момент, все еще ощущая вкус красного риса, я решила, что пришло время бросить всякие нехорошие привычки: курение, выпивку, сквернословие.

Не исключено, что из меня действительно что-то получится. Рано или поздно.

10. Марокко

Хотя я и жила в двадцатом веке, в воображении моем существовала картинка Аравии века девятнадцатого. Были там калифы и могучие телом оскопленные евнухи, были гаремы с красивыми женщинами, которые лежали в шезлонгах и разглядывали себя в позолоченные зеркала.

В первое свое утро в Марокко я пошла прогуляться, чтобы впитать еще немножко романтики, которая соответствовала бы моим фантазиям.

На улицах попадались женщины в европейских платьях, другие целомудренно скрывались за плотными черными покрывалами. Мужчины в своих красных фесках все до единого выглядели щеголеватыми красавцами. Я подошла к свалке и решила перейти улицу – тут-то меня и настигла настоящая жизнь. Раздался окрик, я обернулась. На свалке стояли три палатки, мне махали несколько чернокожих мужчин. До меня впервые дошло, что те марокканцы, которых я встречала до этого, напоминали испанцев и мексиканцев, а не африканцев – да я их так себе и представляла.

Мужчины вопили, подзывали меня к себе. Было видно, что все они старики. Воспитание требовало, чтобы я к ним подошла. Тут я вдруг сообразила, что на мне короткая юбка и туфли на высоком каблуке – я одета, как подобает двадцатипятилетней американке, но совершенно неуместно для того, чтобы беседовать с пожилыми африканцами.