Письмо. Серия «Другая сторона»

Пол бетонный, холодный. На улице снова воют. Жутко. И успокаивающе, снова, снова. Начал вставать и поджал ноги, понял, что штаны мокрые и тёплые. Не помнил, когда это случилось. Как в детстве, когда ночью просыпалась в мокрой постели, если дед бродил по дому со стонами. Нащупал выключатель осторожно и бережно. Нажал, тусклая «лампочка Ильича». Тут столько барахла валялось от деда и отца, сбросил свои джинсы, боже, я когда-то ими дорожил, радовался, когда купил. Плевать. Сбросил их, швырнул в кучу серого тряпья. Надел какие-то старые пыльные рабочие штаны, найденные в той же куче. Застегнул ремень. Готово. Щупаю тетрадку, она тёплая, хранит тепло нормального. Живого. Здесь, в неопределённой дроблёной неразберихе многое не казалась живым, нарисованное плохо и смазано, небрежно. Я сам превращаюсь в пустое. В хрупкую несчастную оболочку, которую начинают растаскивать на части неведомые слепые силы. А если я трогал тетрадь, мир вокруг наполнялся, насыщался светом, становился настоящим и живым. Я сам пропитывался теплом, желанием, дыханием, жизнью, мыслями. Смелостью видеть.

*

Меня утешала идея, что всё рано или поздно закончится. И хорошее, и плохое. Улавливаю этот правильный ритм и держусь этой мысли, как малыш мамочки. Хочу прекратить этот кошмар, но мне не кажется правильным сесть сейчас в авто и уехать. Я пытаюсь дозвониться психиатру, друзьям и близким. Гудки. Никто не берёт трубку. Легче дозвониться чертям в ад! Не знаю, куда я сам уеду, если меня раскрутит над землёй в пежо с работающим двигателем. Или если я пересеку линию ворот и влечу в стену домика Бобби всеми лошадиными силами. Что ж. Остаёмся. Я открыл тетрадь, уселся в кресло-качалку в холле, взял карандаш и замер. Почему-то решил, что если запишу свои воспоминания, мне станет лучше. Я писал под хруст крыс в других комнатах и блуждающие звуки чужого дома, которые то возникали, то исчезали, будто звуки радиостанций, если крутить ручку старой радиолы.

*

Если быть честным, я и не очень-то хотел сюда кого-то звать. Боюсь, что кто-то мне родной и близкий, любимый, приедет меня спасти и попадёт вместе со мной в эту ловушку. Не могу себе позволить даже мыслить про такое. Страшно, отчаянно страшно, безнадёжно и безвыходно. Я понимал, что я один, полностью, и у меня есть лишь малыш Бобби, голос и воспоминания.

Когда я был совсем маленьким, однажды я застал деда за разговором с кем-то во дворе. Он стоял ближе к забору. Забор тогда ещё не был так безнадёжно стар. Дедуля говорил и размахивал руками, кричал на невидимого собеседника. Воздух вокруг него замер и звенел, будто дедушка находился в коконе из застывшего воздушного света. Напротив, там, где должен был стоять невидимый собеседник, воздух плескало и колыхало, будто желе. Зенит дня сверкал жизнерадостным пейзажем, такое же, как нынче, лето. Яблони плодоносят, излучают аромат своих легендарных плодов. Ворчат пчёлы, а розы, согревшись в солнце, тонко ноют откровенным, немного навязчивым, неприлично сладким. Всё земное, насыщенное, безопасное. А у ворот дед, и я смотрел тогда и понимал, что мир хрупок, он пластичней, уязвимей, чем моё тело хочет знать. И если вот так стоять и разговаривать с никем, мир возьмёт вдруг и треснет. Разорвётся и раскатится бусами по окружности земного шарика, необратимо. А из чёрного чужого ничего вывалится чужое неизвестное.

Дед видел кого-то, кого не видел я и не хотел видеть, если быть честным до конца.

– Дедушка, с кем ты говорил? – я спросил его потом, держа крепко за рукав гладкой довоенных времён рубахи.

– Кое-кто приходил ко мне, они хотят меня забрать! А я им сказал: нате выкусите! Не получат они ничего и никого! Но мне тебя жаль, жаль тебя, внучок. Они и за тобой придут! Но потом, потом, когда я умру, умру и не увижу!..

Дальше деда понесло. Обычный пьяный неустойчивый бред больного параноика. А зря я не прислушался и не поверил, не проверил. Хотя сложно сказать, что бы я нашёл тогда.

Сейчас же вой раздавался всё громче, послышался удар в забор чего-то большого и мягкого, будто кто-то живой и большой налетел на ворота. Я продолжил писать.