Питер Пэн и Венди. Дети воды. Ветер в ивах

Наконец-то мальчик добрался до подножия холмов. Но что это? Он вовсе не на равнине, так часто бывает, когда спускаешься с горы. Внизу были беспорядочно нагромождены известняковые валуны, размером и с твою голову, и с целую вагонетку, а в щелях между ними росли папоротники и вереск. И на них палило солнце.

И тут Том почувствовал: всё, он выдохся, не добраться ему через эти кучи.

Он больше не мог идти. Солнце палило, но его зазнобило. Он давно уж ничего не ел, его замутило. Ему и пройти-то осталось всего футов двести по ровненькому лужку, но он не мог больше двигаться. Он слышал, как напевает ручей, но ему казалось, что до воды ещё миль сто.

Он упал на траву, и осмелевшие жучки побежали по его телу, а мухи усаживались прямо на нос. Не знаю, смог бы он подняться, если бы не комары и муравьи. Комары начали кусать его и изо всех сил зудеть в уши, а муравьи принялись покусывать ладони и ступни, там, где с Тома слез толстый слой сажи, так что наконец он очнулся, поднялся и, шатаясь, побрёл вдоль низенькой изгороди, по узенькой тропке к дверям домика.

Домик был чистенький и симпатичный, в саду рос плющ, и все кусты были подстрижены так, что в них угадывались самые причудливые образы – павлины, трубы, чайники… А из открытых дверей раздавался такой шум, как если бы кричали все лягушки, какие есть на свете, предвещая самый жаркий день (не знаю, как им это удаётся узнать, да и вы не знаете, и никто не знает).

Он медленно добрёл до открытой двери, увитой вьющимися розами, и осторожно заглянул внутрь.

У пустого очага, над которым висел котелок со сладкими травками, сидела очаровательная старушка в красной юбке, коротком домашнем халате поверх юбки, в чистом белом чепце, поверх которого была повязана чёрная шёлковая косыночка. У ног её сидел кот, должно быть, он приходился дедом всем котам на свете; а напротив неё на двух скамейках разместились двенадцать или четырнадцать чистеньких розовощёких детишек. Они что-то учили, повторяя урок вслух.

Такой приятный домик, такой сияющий чистотой каменный пол, такие старые обои на стенах, такой старый комод чёрного дерева, где стояли кувшины, медная и глиняная посуда и часы, начавшие куковать, едва Том появился на пороге. (Не думай, что часы напугались, увидев Тома, просто было уже ровно одиннадцать часов…)

Дети, как один, вздрогнули, заметив чёрную фигурку у дверей, девочки расплакались, а мальчики стали над ним смеяться, и все они тыкали в Тома пальцами, что было совсем невежливо. Но Том так устал, что ни на что уже не обращал внимания.

– Кто ты такой и что тебе нужно? – вскричала старушка. – Трубочист! Уходи прочь! Мне ничего не надо чистить.

– Воды, – прошептал бедный Том.

– Воды? – отвечала она резко. – Поди к ручью!

– Но я не дойду до него, – прошептал Том. – Я умираю от голода и жажды. – И он повалился на ступеньки.

Старушка поправила очки и рассматривала его секунду. И вторую. И третью.

– Да он совсем ослабел, бедняжка, – сказала она наконец. – Что ж, ребёнок есть ребёнок, даже если он трубочист.

– Воды! – прошептал Том.

– О господи. – Она вскочила, подошла к Тому и пощупала его лоб. – Тебе сейчас нельзя воды, я принесу молока.

И она ушла в другую комнату, а вскоре вышла оттуда, неся кружку молока и кусочек хлеба.

Том залпом выпил молоко и поднял глаза. Ему стало куда лучше.

– Откуда ты пришёл?

– Оттуда. – И Том показал назад и наверх.

– Из Хартховера? Через холмы? И спустился по склону? А ты не лжёшь?

– Зачем? – И Том прислонился к косяку.

– А как же ты там оказался?

– Я бежал из Усадьбы. – Том так устал, что даже не стал ничего выдумывать, а просто коротко объяснил старушке, что с ним произошло.

– О господи, так ты ничего не украл?

– Нет.

– Да уж, я тебе верю. Ну и ну, от самой Усадьбы, да по нашему склону! А что же ты не ешь?

– Не могу.

– Но хлеб вкусный, я сама его испекла.

– Не могу… а что, сегодня воскресенье?

– Нет, а почему ты спрашиваешь?

– В голове у меня звонят колокола, – объяснил Том, склоняя голову к коленям и закрывая глаза.

– Бедняжка, да ты совсем болен, пойдём со мной, я тебя уложу куда-нибудь. Я бы положила тебя в постель, да уж очень ты грязный.

Но Том не мог даже встать, и тогда старушка кое-как подняла его и помогла добраться до сарайчика, а там уложила его на кучу душистого сена и велела поспать как следует. Ей нужно было кончить урок, а потом она снова придёт к нему.

И она ушла в дом, думая, что Том уснул.

Но Том не уснул.

Он крутился, вертелся и метался на своей мягкой душистой постели, и было ему так жарко, что он мечтал о холодном ручье, а потом ему пригрезилась чистенькая девочка, кричавшая: «Ты такой грязнуля, иди умойся!», а потом голос ирландки сказал: «Кто в чистоте живёт, тот чистым и останется». А потом снова зазвонили колокола, на сей раз так близко, что он уверился: да, сегодня воскресенье, старушка не права. Ему нужно пойти к ручью и умыться. И он громко произнёс в полусне:

– Мне надо быть чистым, да, мне надо быть чистым!

И тотчас он очутился на лугу, повторяя:

– Мне надо быть чистым!