Плачь обо мне, небо (СИ)

Ей стоило понять, что заявления об улучшении самочувствия – напускная бравада. Цесаревич всегда желал показаться сильнее и лучше, чем он есть; не терпел демонстрировать собственную слабость или хотя бы самую малость неидеальности. Он уверял её, что чувствует себя почти здоровым, лишь для того, чтобы она перестала просыпаться ночами от бесконечной тревоги, и чтобы не смотрела на него с этим убивающим волнением – потому что он не мог видеть, как она переживает. Чувствовать, что ей плохо почти физически, знать, что он повинен в этом, и не иметь возможности ничего изменить.

Она ведь и вправду поверила, что болезнь отступила – в последний день декабря, в кругу Лейхтенбергской семьи он выглядел куда более живым и веселым, нежели обычно. Она облегченно выдохнула и вознесла благодарную молитву Создателю.

Рано.

Пришедшее в Кобург, где она решила задержаться до апреля по просьбе Ирины, письмо от Сашеньки Жуковской (не то чтобы они часто обменивались новостями, но все же связь поддерживали) всколыхнуло уснувший страх: она сообщала о прибытии Николая в Ниццу и о том, что в начале марта ему вновь сделалось хуже. Настолько, что, увидев его впервые за несколько месяцев, она его попросту не признала. Сашенька не была склонна драматизировать, да и пугать понапрасну бы не стала, и стало ясно, что то дурное предчувствие не было надуманным.

Она сорвалась к сестре, чтобы просить её отправиться в Ниццу, даже раньше, чем успела осознать свои действия. Со стороны, наверное, это выглядело отвратительно – замужняя женщина, едва услышав о болезни стороннего мужчины, тут же пытается добиться их свидания. Но, вопреки всему, Ирина не подарила ей даже укоряющего взгляда – только вздохнула и распорядилась собирать вещи: французские врачи ей бы не помешали, её супруг давно на этом настаивал. Не слишком-то ей хотелось новых процедур, но если это может помочь сестре – пусть.

Дмитрий, отбывший в Россию на исходе января по требованию Императора, обо всем узнал позже, из письма. И, ожидаемо, лишь поддержал решение супруги.

В Ницце барон фон Стокмар снял для них небольшую виллу, недалеко от Английской променады, где и остановился цесаревич со своей свитой – об этом ей тоже поведала Сашенька, прибывшая сюда вместе с Марией Александровной. С момента приезда не прошло и часа, как Катерина уже вновь садилась в экипаж – страшные слова голосом Сашеньки Жуковской повторялись без конца в её голове, сопровождаемые заунывным церковным песнопением.

Промедление могло стоить ей всего.

Она даже не помнила, как добилась, чтобы её впустили к цесаревичу – может, тому поспособствовал граф Шереметев, узнавший её (он часто присутствовал в их компании летом, в Царском Селе), а может сказал свое веское слово воспитатель Николая, перед которым она обычно робела, но сейчас едва ли могла опознать людей, с которыми сталкивалась. Она не сказала бы сейчас даже, останавливал ли её кто, и как долго она ожидала возможности подняться на второй этаж.

И счастье, что вилла Дисбах своими размерами не могла сравниться с Зимним, иначе бы путь до спальни, где разместился Николай, тем же почти бегом она бы не преодолела – корсеты никогда не способствовали глубокому дыханию.

Но все же у дверей пришлось резко остановиться и взять минуту, чтобы унять сумасшедшее сердце. Она не имела права выдать своего волнения.

Робкой улыбке бывшей фрейлины Ея Величества, почти ворвавшейся, забыв обо всех правилах, в покои, стала ответом широкая и радостная, осветившая лицо Наследника Престола, устроившегося у камина с какой-то книгой. Эти искорки ничем не прикрытого счастья, казалось, окутывали всю его высокую, пусть и ссутулившуюся фигуру, и даже та намечающаяся морщинка меж бровей разгладилась, стоило лишь случиться встрече.

Прежде бы Николай первым поднялся, чтобы приветствовать её. Сейчас же он лишь отложил книгу, а, отчетливо осознающая, в каком состоянии он находится, Катерина спешно сократила расстояние между ними, буквально в шаге склоняясь и подавляя в себе порыв докоснуться. Сглатывая слезы.

– Простите, Катрин, мне стоило бы подняться… – с горькой усмешкой произнес цесаревич, тут же остановленный её жестом.

– Не о том Вам следует думать.

Она опустилась на кушетку рядом как-то не глядя — не сводя с него глаз, жадно вбирающих каждую черточку, каждую эмоцию, каждый жест. Стремясь сохранить как можно больше, отпечатать в памяти родное лицо. И отогнать дурноту при виде неестественно расширенных зрачков – она не знала, к чему приписать этот симптом, но он едва ли мог считаться хорошим знаком.

Впрочем, она скорее пыталась понять, действительно ли все стало даже страшнее, чем было во Флоренции. В эту минуту, казалось, что Сашенька нарочно все выставила в худшем свете. Но Катерина помнила, что и тогда случались минуты (а то и часы) улучшений, а потому не стремилась уверовать в иллюзию исцеления.

– Свитские сплетники Вам донесли о моем состоянии? – со смесью горечи и понимания уточнил Николай, на что Катерина вымученно улыбнулась и шутливо укорила его:

– Вы стремитесь уклониться от своего же обещания.