Плачь обо мне, небо (СИ)

Коротким реверансом простившись с цесаревичем, она изъявила готовность следовать за слугой, вознамерившимся доставить её на виллу Пейон, где остановилась Императрица.

***

Франция, Ницца, год 1865, март, 28.

Осенив себя крестом, коленопреклонная Мария Александровна еще с минуту вглядывалась в икону Спасителя, прежде чем подняться и с тяжелым сердцем развернуться прочь. Она молилась денно и нощно, со всей искренностью и душевной болью, верой и надеждой, но Господь будто бы не слышал материнского плача. Ей не хотелось думать, что он глух к её мольбам – усомниться в Создателе было бы греховно, но даже ей порой было сложно удержаться, чтобы не спросить, за что ей это наказание. Или же он испытывал её силу духа с какими-то неведомыми ей намерениями?

Когда в начале января Никса навестил её, она растерянно взирала на то, как стал тяжелее его шаг, обычно летящий и уверенный, как он старался чаще сидеть, нежели стоять, при этом опираясь лопатками на спинку стула, чего себе почти никогда не позволял. А стоило однажды ей увидеть сына, когда тот полагал, что рядом нет ни единой живой души, она с трудом подавила в себе вздох, вызванный болезненным осознанием – не все так прекрасно, как она полагала. Его письма лгали, и стоило поверить словам графа Строганова, который также изредка отправлял Императрице свои наблюдения за воспитанником: здоровье Никсы ничуть не улучшилось. Напротив, ему день ото дня становилось хуже – теперь он уже не мог держать спину прямо, хоть и силился при матери не подать виду, как ему тяжело не ходить согбенным; и спал он крайне дурно – ей думалось, что эта ночная его прогулка случайна, но когда та повторилась четырежды за неделю, стало очевидно, что он часто не может уснуть.

В конце января, устав видеть страдания сына, всячески скрывающего от нее правду, Мария Александровна настояла на врачебном осмотре, пригласив для этого сразу нескольких лекарей – так, ей думалось, она сумеет получить точную информацию, ведь не смогут же ошибиться все.

Французские медики Нелатон и Рейе заверили Императрицу – тревожиться не о чем: у Наследника Престола лишь ревматизм, что вполне поправимо, если он в ближайшее время посетит воды Баньер-де-Люшон. Доктор Шестов, назначенный личным врачом цесаревича, согласился со своими коллегами и утвердил необходимость прогреваний и массажа. У Марии Александровны отлегло от сердца – если бы диагноз поставил только Шестов, она бы, вероятно, испытывала сомнения, но три голоса в унисон – стоило прислушаться.

Однако шли недели, а Никса будто бы никакому лечению и не подвергался. Он силился сделать вид, что чувствует себя отменно, нанося визиты матери, чтобы то встретиться с назначенными к его собственному двору Скарятиным и Стюрлером (будущими гофмаршалом и шталмейстером), с которыми должен был обсудить приготовления дворца к его приезду, то просто побеседовать с ней за чашкой чая или погулять в прилегающем к вилле саду. Ему и впрямь доставляло удовольствие перебирать шелка, привезенные Сапожниковым, выбирать парижских декораторов и спорить на их счет с матерью, но та видела, как нелегко ему даются эти поездки и эта бодрость духа. Только не могла взять в толк – отчего.

Граф Строганов однажды в коротком разговоре упомянул, что совершенно не согласен с мнением медиков, но Мария Александровна отмахнулась – что мог понимать человек, не сведущий в медицине. Пусть она и не замечала особых улучшений в состоянии сына от прописанных ему процедур, у нее не было причин не доверять личным врачам Наполеона. Не могут же ошибаться сразу все, кто осматривал Никсу.

Но, как бы то ни было, уже зима подошла к концу, март постепенно начал брать свое – в воздухе запахло весной и стала близиться дата предполагаемого возвращения в Россию, а Никса все так же оставался бледен, редко совершал прогулки и будто бы даже улыбался матери через боль.

Мария Александровна старалась верить медикам, всякий раз при встрече с сыном заговаривала с ним о предстоящих хлопотах, о прибытии Дагмар, о подготовке к свадьбе (дни до сентября пролетят быстро, ведь казалось бы, помолвка лишь недавно была, а уже весна), но не могла отогнать от себя какой-то душащей тревоги. Она писала мужу полные надежды письма, но всякий раз долго настраивалась на эти будто бы лживые строки.

Те, что получала она в ответ, через телеграф, тоже едва ли успокаивали её. Последние, распечатанные утром, выглядели какой-то насмешкой: он писал из Бадена, справлялся о здоровье сына, к которому столько лет был неоправданно требователен и холоден, но казалось, будто делает это лишь потому, что боится угрозы потери союза с Данией, на котором сам настоял.