Плачь обо мне, небо (СИ)

«Милый брат Никса! Давно что-то не получал я от тебя писем… Грустно будет завтра причащаться, так нас мало. Ты знаешь, что мы едем с Папа́ в Баден, где встретимся с душкой Ма, и я надеюсь познакомиться с твоею Минни. Жаль, если ты не сможешь приехать тоже в Баден. Но я все-таки надеюсь тебя увидеть и приехать к тебе, где бы ты ни был. Но я надеюсь, что это произойдет в Бадене! Но прежде всего надо тебе хорошенько подлечиться, чтобы зараз кончить с этой несносной болезнью. Потом будет хуже, если ты теперь не отделаешься от нее. Все, что я теперь желаю, чтобы Бог тебя подкрепил терпением, потому что я очень хорошо понимаю, как тебя тянет к твоей невесте. Но так как это в твоем теперешнем положении невозможно и думать — ехать на север, но я надеюсь, что ты перенесешь эту неприятность с полным терпением.

Теперь позволь мне поздравить тебя с наступающей Пасхой и мысленно поцеловать тебя трижды. Надеюсь, что на будущий год мы проведем этот великий праздник веселее, чем этот год. Поздравляю тоже всех твоих спутников. Прощай, милый душка Никса, обнимаю тебя что есть мочи, и так я надеюсь, что до свиданья, но где не знаю. Твой брат и друг

Саша».

Она сама невольно улыбается, когда в маленькой спальне звучат полные радостного ожидания и искренней веры в лучшее строки, принадлежащие руке Великого князя – ей бы очень хотелось разделить с ним его надежды, но картина перед её глазами слишком страшная.

Не протестуя, она помогает Николаю сесть в постели, которую он не покидает вот уже с полторы недели – в конце марта болезнь обострилась вопреки всем процедурам, что рекомендовали врачи. Подает чистый лист, перо и чернильницу – он хочет сам, своей рукой, пусть и нетвердой, написать несколько строк брату. Даже эти четыре предложения даются ему с огромным трудом; среди ровных угловатых букв две кляксы, а последние слова и вовсе обрываются кривой линией – пальцы устают держать перо.

«Как меня тянет домой— сказать не могу, родного не достаёт! Весна, Петербург оживает, Нева трогается, катанье в лодках, первый свежий, живительный воздух — сон, воспоминание милого прошлого! Мне страшно как-то не быть дома. Ах, родина!..»

Но она чувствует его потребность сделать хотя бы эту малость – самостоятельно, и потому не отказывает. Не просит вспомнить о том, что ему нельзя напрягаться, особенно пытаться сесть или даже встать. Впрочем, о последнем он и сам не думает. И, принимая из его рук эту почти отчаянную записку, полную льющегося через край желания хоть на миг увидеть Россию, порывисто, будто стараясь ободрить, сплетает их пальцы. Буквально на несколько секунд, просто чтобы дать понять – он должен бороться.

Хотя сама уже не верит, что в том есть какой-то смысл.

Граф Строганов думал увезти воспитанника еще парой дней ранее, об этом он даже советовался с монаршей четой, но известие о скором прибытии Здекауэра, доверие к которому было на порядок выше, нежели к Шестову, заставило его помедлить с этим решением.

Медики твердят о радикулите, о простуде***, даже о каких-то нервных расстройствах, и ей хочется рассмеяться им в лицо и спросить, видели ли они когда-нибудь такую простуду. А после – заставить хоть на миг ощутить то же, что ежедневно и еженощно выносит цесаревич, состояние которого день ото дня все хуже. Уже даже нет смысла скрывать все от Марии Александровны, навещающей его несколько раз на дню, строго по часам – она все видит, знает, но все еще отрицает худшее. И ко всему прочему, уверена – её визиты усугубляют его положение, и потому старается обуздать желание чаще быть рядом. Медикам виднее.

Катерина может её понять, но её глаза не застилает слепая любовь к сыну, что так мешает Императрице видеть правду, и она лишь молит Создателя прекратить мучения цесаревича.

Особенно когда ей удается по чистой случайности узнать, что на состоявшемся утром венском врачебном консилиуме из уст профессора Рехберга прозвучали страшные слова, убившие все в ней.

Meningitis cerebro-spinalis.

И в них она, даже желая надеяться на лучшее, склонна поверить.

Тем более что, вернувшись в спальню в обед, чтобы задремать хотя бы на пару часов (последнюю пару дней она старалась по возможности находиться подле цесаревича, у которого случилась лихорадка и открылась рвота; и даже то, что в первый день Пасхи он хорошо спал, не изменило ситуации), она обнаружила на постели маленький белый конверт, вызвавший острое ощущение дежавю. Еще не вскрыв оный, она знала, от кого это послание. Пусть и не понимала толком, через кого он действовал, как сумел обойти охрану Петропавловской тюрьмы.

Смотря на короткое письмо, почти записку, она с ужасом пыталась сглотнуть ком тошноты, что подкатила к горлу. Картина внезапно стала столь ясной, что глаза обожгло подступившими слезами, а грудь – яростью.

«Наблюдай за тем, как смерть отнимает у тебя еще одного близкого человека. Наблюдай и помни – ты виновна в этом.