Плач Синайских гор

Достал из-под полки старенький рюкзак, надел куртку и, подняв руку «Бывайте!» заторопился по узкому коридору к выходу. Сваха сделала такую гримасу, от которой мы, молодежь, прыснули в кулак. А бабуля продолжала безмятежно похрапывать, склонив седую голову на пышную грудь.

Поезд замедлил ход. Все невольно подались к окну. Деда встречал сын, как две капли воды похожий на отца, разве что чуть полнее его и проворнее в походке. Сваха напряжённо ждала от деда хоть какого-то знака внимания, но тот даже не удостоил их прощальным взглядом.

– Крепкий орешек! – покачала головой сваха. – Не дай-то Бог нашей бабуле на старости лет под его дудку плясать! Видать, южных кровей… И нравы в семье крутые. Там и сын, по всему видать, хорош гусь! Так что пусть бабуля спит спокойно. Нет худа без добра!

Сказала, как подытожила, и в купе установилась согласная тишина. Сваха зазевала, прислонилась головой к стенке купе и тоже задремала.

***

Из соседнего купе раздались мужские голоса. Театр жизни приподнял занавес нового представления и увлек в еще один, не менее интересный мир. Только на этот раз это уже был «Театр у микрофона», потому как собеседников было не видно. Лидировал один густой и зычный голос. Другой звучал глухо и еле слышно, как из суфлёрской будки. Слышно было, что вопросы задает, а какие – не разобрать. Зато ответы завораживали своей нескрываемой страстностью. Судя по голосу, говорящий был крепким, бравым мужичком лет шестидесяти, из небольших начальников, на которых, как говорится, держится мир.

Купе второе. «Братья»

– Я-то что! Во мне всяких кровей намешано. Знал бы ты, какой у меня дед был! У-у-у! Чистокровный поляк. У него справный домяга был на юге Белоруссии. Таких, как он, мужиков еще поискать надо! До ста пяти лет дожил. И жил бы еще, да надорвался. Дрова в гору на лошади вез. Гололёд стоял, а лошадь неподкованная. Все спотыкалась да на колени падала. Не сгляделся старик, распряг коня да сам в оглобли встал. Вытащил воз. Домой пришёл и говорит бабке: «Баню топи. Детей, внуков, правнуков собирай. В мир иной отходить буду». Бабка давай всех созывать. Шестнадцать детей, тридцать внуков, восемь правнуков. Как сейчас помню, в дом входили, молча, один за другим, на лавки рассаживались. Первым голоса никто подать не смел. Ждали, что дед скажет. Тот вышел из бани в преисподнем. Помолился на образа, удалился за цветастую занавес сменить потное нижнее бельё на свежее. Вышел к столу, налил чаю из самовара, неторопливо так попил с мёдом. Лёг на лавку и стал молча всех взглядом обводить. Прощался … До сих пор этот взгляд его помню! Потом отвернулся к стене. Все продолжали сидеть молча. Такой порядок в семье был. Час прошёл, второй… Бабуля поднялась, подошла к нему, тронула за плечо. И упала на колени перед иконой: «Господи! Прости и упокой его душу грешную!». Вот так-то!

Голос затих. И только колёса чеканили вёрсты и минуты.

– А еще про отца расскажу. Он у меня тоже дюжой был. Ростом выше двух метров. И «коммуняка» до мозга костей. Вишь, как, бывает, судьба распорядится! В одной семье один брат за белых, другой – за красных. Сошлись как-то оба разом под родительской крышей, как коса на камень нашла. И давай каждый свою правду-матку доказывать. Куда там кулакам! За кобуру хватались. Матушка промеж них грудью встала: «Не позволю в отчем доме крови пролиться! Сначала меня убейте!». Потупили чёрные взгляды в пол. В баню вместе сходили, чаю попили. С родителями распрощались. И – в разные стороны. Это пока на глазах были… Только рази злобе остановиться, коль моча в голову ударила. Только родительский кров скрылся из виду – мой батяня разворот на все сто восемьдесят градусов и за дядькой бежать. Тот ему в ногу выстрелил. А батяня, раненый уже, двенадцать верст за братом бежал. Догнал-таки! Связал и чекистам сдал. Дядька долго в тюрьме сидел. А как вышел – учительствовать подался. До последних дней в школе работал, последнее время директором.

И снова стучат колеса по шпалам, бегут воспоминания, спотыкаясь на ухабах никем не мощённой дороги жизни.