Плач третьей птицы

Ответы Евангелия на важные вопросы бытия не носят характера четких рекомендаций; Господь недаром применял притчи, породившие многие тома интерпретаций, истолкований – по мере всякого имеющего уши. Однако ясно сказано: веруй в Иисуса Христа[580]; если сознание услышало Зов, следование ему должно быть глобальным, всецелым, захватывающим всё существо человека[581]. Преподобный Григорий Палама требовал от подлинного монаха соответствия именованию – m0onoq он трактовал как цельность, внутреннее единство[582].

Но где вера, с которой всё возможно[583], спасающая[584], исцеляющая[585], очищающая[586], рождающая радость неизреченную[587]и любовь друг ко другу[588], где полная вера от искреннего сердца[589], где праведность через веру[590], где вера, открывающая доступ к Богу[591]; где сотворенные дела[592], реки воды живой[593], победа, победившая мир[594]?

В наше время нельзя не заметить тенденцию к дегенерации веры, к ее вырождению и измельчанию, подмене легкомысленными глупостями и суевериями[595]; «у тебя сколько чудес сегодня было?». Постоянно взвинчивать псевдодуховные ожидания и чувства, конечно, проще, чем нести будничный трудовой подвиг доверия Христу, Им соизмеряя каждый миг, каждый поступок, каждое слово.

Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди[596]. Однако любой скептик подобный иудеанину – оппоненту Иустина Философа, имеет право сомневаться в способности человеческого естества соответствовать великим словам Евангелия, ибо христиане, хвалясь благочествовать, жизнью своей не разнствуют от язычников[597].

При любом посягательстве на самое дорогое, неприкасаемое, тщательно оберегаемое Я высокие слова и претензии оборачиваются кликушеской имитацией. Обнажается агрессия, острые когти, беспощадная мстительность, и не узнать в нас приверженцев Его; кто вправе сказать с Иосифом Прекрасным: «не бойтесь меня, я Божий»!

В ссоре, гневе, раздражении христианство наше улетучивается; «ты права, но уступи», умоляет игумения; «ага! дура я что ли!»; всегда побеждает злобная логика мира, от которого мы будто бы ушли; предаемся мечтаниям, осуществлению которых все время что-то мешает. Живем «на черновик», словно надеясь потом переписать начисто, может, в раю, где не придется сталкиваться с чуждыми, скверными, искушающими людьми.

Как мы веруем, зависит даже от погоды: холод, жара, дождь, ветер повергают в недовольство и ропот, как и всё причиняющее неудобство телу. Весьма влияет фактор здоровья: мы согласны любить Бога больше чем отца и мать, но не больше чем свою плоть; страшно помыслить, каков будет суд, если застанет нас в температуре 40 градусов (о. Александр Ельчанинов), а боль вовсе похищает веру. Подобно язычникам мы полагаемся на врачебные средства, хотя запоем читаем о чудесах: «… у него были три серьезные, страшные и к тому же неисцелимые болезни… я сказал ему, он сразу выздоровеет, как только поверит, что Бог может его исцелить… я потребовал от него возложить всю надежду на Бога… и его плоть стала здоровой, как у младенца… у него были лекарства и два ящика для уколов, и я сказал ему, и он выбросил все это вниз со скалы; и впредь стал он жить здоровым»[598].

Как говорил А.Ф. Лосев, душонка пищит, упирается и возражает против Бога по ничтожнейшим поводам; правда испорченного естества нашего вооружается против правды Христовой[599]. Не хочется ничего в себе менять, орудуя привычной меркой нравится – не нравится, виртуозно извлекая и из церковной сокровищницы лишь подходящее, впечатляющее, утешительное, не колеблющее личного устоявшегося мнения.

«Благословите причаститься», – обращается монахиня К. всего на третий день после праздника и общего говения; «почему?» – вопрошает игумения; «плохо чувствую»; к Богу стремимся или здоровье поправляем? Его взыскуем или желаем спастись, то есть, подстраховавшись благочестием, купить за соблюденные посты и выстоенные обедни блаженство и хоть в вечности утолить неизбывное влечение к удовольствиям[600]?

Монахиня Л. при известии о кончине престарелой сестры впадает в истерику с заламыванием рук, а монахиня М., напуганная телефонными жалобами болящей матери, лихорадочно собирает чемоданы и настолько теряет самообладание, что о вере как-то неловко и напоминать. Добавить еще подверженность суете, страхам, тревогам, влечениям, учесть несчастный изъян переменчивости, с крутыми переходами от греха к надсадному покаянию, от эйфории к новому падению, от возбуждения к унынию и каменной сухости. Никакой стабильности: короткая радость – и опять тучи, мрак, лишение помощи свыше, возможно, с целью осознания человеком немощности естества своего[601].