Пламенеющие храмы

Получив из рук секретаря отчёты, Морель уложил их в свой портфель и, раскланявшись с председателем, поспешил удалиться. Нужно было торопиться, Кальвин не терпел излишнего ожидания, равно как не терпел необязательности и беспорядка. Он много ещё к чему был нетерпим и очень мало, к чему был благосклонен. За все те годы, что Морель находился рядом с Кальвином где-то по собственной воле, а где-то по воле обстоятельств или вопреки им, он многое узнал об этом странном и удивительном человеке. Присматриваясь к нему, Морель в чём-то нашел подтверждение своим предположениям, имевшимся у него до их личного знакомства, в чём-то открыл для себя нечто новое, где-то забавное, а где-то непонятное и не укладывающееся в голове. Однако за всё время наблюдений за своим визави Морель, как ему показалось, нашел ту особенность личности, которая его, Кальвина, простого нотариуса превратила в управителя целого города и в вождя евангеликов-еууиепой чуть не всей Европы. Уверенность в своей правоте. Едино лишь она. Эта уверенность, будь она неладна, делала его непоколебимым перед любой критикой скептиков и неприступным перед враждебными нападками идейных противников. Эта уверенность придавала ему огромное мужество, а порой и безрассудную смелость. Она же доводила его до самоотречения в продвижении своих догматов и делала беспощадным ко всему и всем, кто эти догматы не принимал или не желал им следовать. Но что же давало ему эту уверенность? Только его вера в Бога. Кроме Бога для него не существовало ничего. Ни человеческие страсти, ни земные удовольствия, ни красоты и ужасы мира совершенно не трогали его холодного сердца. Всё, что составляло собой житейские будни горожанина – кропотливый труд, ожидание выгод от сделки, стычки с недругами, веселье и праздники, прелести и гадости семейных уз, мелкие радости и горести, неизбывные заботы дня и постоянная суета – было чуждо для него. Одно из немногого, если не единственное, что действительно увлекало его – это необходимость устроить мир по заповедям Божиим и наделить евангельскими добродетелями всех и каждого. Устроить если не целый мир сразу, то хотя бы один город, который когда-то сам призвал его для этого. Именно уверенность Кальвина в своей правоте помогла ему многое изменить в Женеве. Он создал новое исповедание и образчик новой Церкви – духовную Консисторию. Он взялся подчинить этой Церкви совершенно всё и абсолютно всех. Не согласных с таким раскладом ожидало если не переосмысление, то кара. Все необходимые инструменты и для того и для другого Кальвин создал сам.

Покинув здание суда, переступая через лужи и обходя рытвины, Морель пересек площадь. Вечер давно опустился на Женеву молчаливыми сумерками. Город безмолвствовал, хотя ещё не спал. В окнах домов уныло плясали огоньки свечей. В городских тавернах и казино, несмотря на вечерний час, народу было негусто, а потому тихо. И немудрено, с некоторых пор в соответствии с «Церковными ордонансами» в таких заведениях, некогда разгульных и злачных, вино и карты потеснила Библия. Прежде чем осушить кружечку чего-нибудь горячительного, страждущий должен был прочесть стих Священного писания, книга которого лежала тут же на столе. Понятно, что таким порядком более трех кружек мало кто мог одолеть. Фривольные песни, скабрёзные анекдоты и громкий хохот воспрещались. Пробыв в таком месте сколько душа может вынести, горожане возвращались по домам не пьяные, но одухотворенные. Излишне шумных и несговорчивых городская стража отводила в тюремные камеры дожидаться следствия Консистории и неизбежного суда.