Пламенеющие храмы

Вот и всё. Морель вышел из кабинета, удерживая в руках груду писем, придавленную сверху злополучной книгой. Ф ух! Ещё вчера он и подумать не мог, что найденный в бюро пакет может доставить столько беспокойства. Но то было вчера, а день сегодняшний уже многое что изменил. То, о чём Морель вчера не мог даже помыслить, сегодня проявилось как реальная угроза всему. Если идеи этого Сервэ расползутся по умам, то мир неизбежно ждут жуткие потрясения. Содрогнется не Церковь, нет. Рухнет вся человеческая вера во Христа, а за ней и всё мироустройство, устоявшееся за века и тысячелетия. Морель уловил это шестым чувством сегодня после прочтения первых страниц серветовой книги. И это же он ясно осознал, дочитав книгу почти до середины. Он не стал признаваться Кальвину в своих открытиях. Тот, прочитав эту книгу, едва она попала к нему в руки, сам всё понял. Понял и сразу решил действовать. Морель в очередной раз убедился в проницательности и смелости своего патрона. Могучая личность этот Кальвин, что ни говори. Неприступная громада. Не зря более десяти лет назад Женева вернула его, когда-то изгнанного, обратно и с тех пор уж ни за что не отпускала. Только он теперь, как и всегда, силой своего ума и отвагой духа может спасти и город, и души горожан, и веру во Христа.

Весь вечер Морель занимался письмами. Нужно было успеть подготовить и доставить их в контору Вулица, чтобы уже завтра на рассвете их смогли увезти почтовые экипажи. Ко множеству писем Кальвина Морель приложил и одно своё. Это его письмо аккуратно зашифрованное должно было отправиться в Аугсбург по адресу, который знал только он, Морель. Колесо событий, кое как вращавшееся до сего дня, закрутилось с новой силой.

Глава 10

Апрель 1553 г.

г. Вьенн, Франция

Пар от дыхания медленно струится в лунном свете, устремляясь к маленькому окну под потолком, и инеем оседает на прутья решетки. Холодно. Боже мой, почему так холодно? С каждым вздохом холод острыми иглами насквозь пронизывает всё тело. Змеёй вползает во все жилы и леденит кровь.

Он сжимает грудь и перехватывает дыхание. И он же освежает голову и будоражит волю, которая не дает умереть и заставляет бороться. От холода не спасает даже подбитый мехом плащ. Впрочем, он давно отсырел и отказывается хранить тепло. Темно. В окно едва пробивается серебряный свет Луны. Бледный и холодный. Неживой. Отсюда никогда не видно Солнца. Оно осталось там, за этими мёртвыми каменными стенами. Где-то там каждый день, следуя Божьему миропорядку, оно дарит миру свой свет и тепло. Но когда оно пробирается сюда своими лучами, здесь в этом каменном мешке, ему некому порадоваться. Тишина. Она гнетёт своей нерушимостью. Своим постоянством она сводит с ума. Ни крика, ни слова, ни шелеста извне. Ничего, что напоминало бы движение жизни. Тишина пугает своей нереальностью. Будучи всецело поглощённым ею, сначала погружаешься в прострацию, когда невозможно ни ощутить, ни понять умом жив ли ты или уже мёртв. Внезапные тьма и безмолвие уверяют, что жизни вокруг уже нет. Спасает лишь тело. Двигаясь, испытывая холод и боль, оно напоминает, что не умерло. Лишённый привычных звуков мира, позже, через несколько суток, ход которых можно отследить только по бликам Луны на заиндевевших прутьях, вдруг начинаешь слышать иное. Стук сердца, толчки крови в жилах, шорох дыхания. Ранее не замечаемые, они теперь становятся непрерывным и оглушающим фоном. А звон цепи или редкое скрежетание дверного замка ощущаются как внезапный грохот горного обвала. И всё это становится невыносимым. Это изнуряет и выматывает до такой степени, что дикое желание вернуть себе утраченные краски и звуки прошлой жизни грозит стать сильнее здравого смысла и сильнее воли. Рассудок, трезвый и критичный вне тюремных стен, здесь за решеткой угасает с каждым днем в монотонности и беспросветности. Однако и он, во всё редкие мгновения просветления, подсказывает, что здесь никак нельзя поддаваться новым чувствам и желаниям. Поддавшись им можно потерять и своё достоинство, и человеческий облик. Сдаваться нельзя. Надо бороться.