Пламя

Похоже, я всего лишь утоптанная арена, на которой вот уже полувека денно и нощно сражаются сотни гладиаторов и диких зверей, и ни те, ни другие не могут одержать победу. В один момент мне кажется, что мною всецело владеет чудовищный голод, в другой — страх, в третий — интеллект, или молчаливое почитание, или неприкрытое похабство. Ни один из этих притворщиков не является мною в большей степени, чем какой-то другой. Даже мой эгоизм, этот могущественный командир, с его буйной бандой разбойников, даже он на самом деле не есть я.

Естественно, он — не я, так как я уже пробуждаюсь. Я, истинный и основной я, прихожу в движение и пробуждаюсь. И как я смеюсь над всей этой ерундой! Ведь сейчас я уже наверняка знаю, что вокруг этой арены и гладиаторов, над ними, есть нечто более похожее на меня, чем любой из них. И сами они, уже одним только актом неповиновения, будут иногда вынуждены признать, пусть и нехотя, что именно я — я! — являюсь их законным правителем. Так как я более пробудившийся, нежели они, более проницательный. Я постоянно и самостоятельно, и в полной мере, желаю того же, что они, с этими их шорами на глазах, ищут столь гипнотически, столь пристрастно, столь противоречиво.

Тогда какой же я на самом деле? Безусловно, я постоянно стремлюсь к тому, чтобы стать полноценным духом; я желаю осознавать, любить, создавать; желаю делать все это со всей добросовестностью. Когда разыгрывается аппетит, я, основной я, желаю непривязанности, философской отчужденности. В самый кризис и буйство любовной близости позвольте мне спокойно контролировать действо! Точно так же, когда мною овладевают великие абстракции и универсальные принципы, я. истинный я, желаю в полной мере ощущать мимолетный миг в его открытии ближайшей или удаленной реальности. Позвольте мне в любых обстоятельствах быть в полной мере осведомленным о каждом многообразном, происходящем со мной. Позвольте наслаждаться интонациями голоса и всеми их смысловыми изысканностями. Позвольте не пропустить ни радугу на крылышке мухи, ни темные глубинные течения моих собственных желаний, ни грозовой разряд, выявляющий судьбоносную историческую картину или же ужас далекого поля боя. Даже если эти события причинят мне боль, позвольте мне не пропустить их сущность. Позвольте оказаться достаточно сильным для того, чтобы выдержать ее и внимательно изучить. Даже если это убьет меня, позвольте до конца видеть ее ясно и беспристрастно, потому что я, настоящий я, хочу неизменно (но как же неэффективно!) воспринимать реальность такой, какая она есть в действительности, — как во всей ее космической форме, так и в сердце электрона; как в структуре человеческого общества, так и в сердце человека; как в Иисусе Христосе, так и в странном Гитлере, мучителе и мученике.

Но быть просто осведомленным недостаточно само по себе. Я хочу еще и верной оценки: ненавидеть, где действительно надлежит ненавидеть, любить, где должно любить, почитать, где следует почитать. Я ненавижу жестокость уличного мальчишки по отношению к коту, но я не стану ненавидеть самого сорванца. Я ненавижу гитлеровские массовые пытки, но не самого Гитлера, бездушие финансиста, но не самого этого человека. Я люблю полет ласточки и сама ласточка; случающийся у мальчугана проблеск нежности и самого мальчугана. И я, истинный я, всегда буду почитать то, что для краткости называю Духом, этот источник всего чистого познания, всей любви и всего смелого творчества. Но я также поприветствую — просто потому, что должен — без бунтарства ужасное Иное, по-видимому, скрывающееся за громадностью и запутанностью космоса, за звездными потоками и фасетками глаза пчелы, за обширной конечностью пространства и тайной скачка электрона; то столь чуждое нам Иное, которое, судя по всему, порождает как свет, так и тьму, как Дух, так и его врага.

Но даже с этим запутанным приветствием в сердце я хочу бороться за один лишь Дух, и изо всех моих сил, постепенно, к сожалению, убывающих.