Пламя

Могу лишь сказать, что на определенном этапе космической истории, вероятно, во времена первого появления млекопитающих на земле, космический разум начал подозревать, что все хранимые как сокровище доказательства существования Божественного Любовника и неизбежной консумации всего космического процесса являются фальшивыми. «Космический дух, — говорил Касс, — молил о любви, и на его призыв последовал мнимый ответ, как будто из сердца реальности, тогда как на самом деле этим ответом было всего-навсего эхо страстного воззвания космического духа. Пробившись сквозь мглу неопределенности, будучи уверенным, что вскоре предстанет перед Богом, он обнаружил лишь собственный призрак, отражавшийся от границ существования».

Можно представить, каким потрясением стало это открытие для общества, ориентированного на персональное божество, божество любви, и во всех отношениях организованного как теократия, — особенно с учетом того, что все члены этого общества верили в настоящий и скорый союз с их Богом.

Но то было еще не самое худшее. В слабой надежде на достижение некой более сокровенной истины решено было продолжить исследования. «В конце концов, — именно таковы, насколько мне помнится, были слова Касса, — космический дух все же встретился лицом к лицу с голой, ничем не приукрашенной реальностью. И именно такой она, эта реальность, и оказалась — голой, пустой, совершенно чуждой духу, совершенно равнодушной к священным ценностям пробудившихся умов космоса. То было Совершенно Иное, и притом совершенно непонятное. Оно, это Иное, оказалось в некотором смысле персональным, или по крайней мере «не менее, чем персональным». В действительности же, вероятно, оно было бесконечно более, чем персональным. Сказать о нем можно было лишь то, что оно включало в себя всю ментальную и духовную жизнь космоса, а вместе с ней громадный сонм космических созданий, отличавшихся друг от друга столь сильно, что между ними не могло возникнуть ни малейшего понимания.

Для высшего Существа, заключавшего в себе эти создания, все их устремления были в равной степени тривиальными. Для него их функция заключалась не в успешной манифестации жизни духа, а только в том, чтобы сознавать, чувствовать, стремиться — разнообразно, по-своему, и даже безуспешно или извращенно. Тем самым, и помимо собственной воли, они обеспечивали его существование».

Слушая, как Касс трагическим голосом излагает это открытие, я не смог удержаться от легкого смешка. Мысль о том, что величественный космический разум одурачил сам себя, поверив в то, что его цели совпадают с целями Бога, что он вот вот-вот вступит в союз с Богом, показалась мне весьма забавной. Никогда не забуду, с какой яростью и презрением Касс зыркнул на меня, когда услышал мое приглушенное хихиканье. «Спору нет, — сказал он, — космический разум обманулся и получил по заслугам; но следует ли существам, вроде нас, смеяться над колоссальной духовной катастрофой космического масштаба, помешавшей счастью мириад впечатлительных особей?» Конечно, я видел трагическую сторону ситуации; но в тот момент меня куда больше занимала мысль, что столь высокоразвитое существо могло свалять такого дурака. Любое жалкое насекомое, вроде меня, наделенное толикой независимого ума и самокритичности, легко избежало бы заблуждений космического разума. Этот вывод казался не только забавным, но и приятно тешил самолюбие. Мне пришлось напомнить себе, что, в конечном счете, повода для самодовольства нет, поскольку я слушаю всего-навсего фантазии психически больного человека, а не объективный доклад о фактических глупостях, совершенных реально существующим космическим разумом.

Но вернемся к истории, какой ее изложил мне Касс. Естественно, любое общество, базировавшееся на строго теократической основе на всем протяжении геологической эпохи, пришло бы в замешательство, когда бы выяснилось, что все его верования не имеют под собой никакой основы. Описывая эту катастрофу, Касс использовал замечательный образ. «Космическое общество, — сказал он, — оказалось в положении тюленя, плывшего глубоко подо льдами к далекой полынье. Он подплывает к этой промоине — трепещет сердце, легкие горят — и обнаруживает, что она затянута толстым слоем свежего льда. Отчаянно, тщетно бьется тюлень в это тюремное окошко, затем легкие его сворачиваются, и он теряет сознание».