Пламя моей души

Никогда ещё Зимава не ощущала себя такой слабой и никогда не цеплялась за обрывки былого так сильно. И всё перекатывала в мыслях вину свою за всё, что случилось — а та словно нутро ей в труху перемалывала. Пыталась она понять, как так могло случиться? Как она допустила такое? И всё яснее с каждым днём, сначала в дороге из Калиногоста, а после и здесь, в родных уже стенах Велеборска, осознавала, что не сама она к тому пришла — подтолкнули её умело, исподволь.

И потому каждый раз появление в горнице Эрвара, который так незаметно подбрасывал ей в голову свои мысли после смерти Борилы, кололо её, словно копьё острое, блестящее. И переворачивалось каждый раз что-то в груди, как видела она его: сильного, устрашающего — и красивого, какой-то особой, грозной красотой. Присматривалась пуще, словно заново с ним знакомилась и ждала, что снова поведёт он её по ему удобной тропке...

Всё ж отбыли в Остёрск воины Буяра. Зимава не спустилась на крыльцо — хотя бы вслед им посмотреть. А после зашла и Оляна, как закрылись за ними ворота.

— Поешь чего сегодня или снова свиньям выбрасывать? — она посмотрела на стол, где так и остыла обедня, к которой никто не притронулся. — Заморишь себя совсем, — заворчала пуще, остановилась за спиной и нависла, словно совесть собственная. — А ты молодая ещё. Сама говорила: и дитя родить можешь, и мужчину привлечь любого, какого пожелаешь...

Зимава хмыкнула громко — сама от себя не ожидала. И вышел этот звук, верно, самым живым за все эти дни.

— Привлекла уже одного. Да не задержался он надолго, — она повернулась к опешившей подруге, окинула её взглядом, словно вечность целую не видела. — Подолом задранным, ляшками голыми никого не удержишь. Жалко, поздно спохватилась я.

— Дура была, — жестоко уронила Оляна.

— Дура, — согласилась Зимава, ничуть на неё не обидевшись. — И Эрвара слушала тоже не от большого ума. Потакала его прихотям. Думала, мои они тоже.

— Ты Эрвара не вини, — махнула рукой женщина. — Не хотела бы, не поддалась. А он — мужик — он по-своему решать всё научен.

Зимава привстала даже с лавки, неожиданно разгневанная словами подруги. Ни капли утешения, мягкого согласия: лишь бы горемычная княгиня не переживала так. Она, как и всегда, говорила, что думает. Потому-то и сдружились они однажды. А вот теперь открытость её только раздражала. Будто била она по самым больным местам, по тем, где чувствовала Зимава свою собственную слабость. Но всё ж усмирила она вспыхнувшее вдруг негодование — и села обратно.

— Что, уехали остёрцы? — решила поговорить о другом.

Оляна тут же расслабилась, продолжая всё ж присматриваться к ней с любопытством, словно нынешнее настроение княгини очень её удивляло, и не знала она, чего в следующий миг ожидать можно.

— Уехали, слава Богам, — села напротив, снова покосившись на уже начавшую заветриваться снедь.

Зимава покивала медленно, встала, прошлась неспешно, разминая ноги. До того ослабшие, будто она и вовсе всё это время на той лавке и просидела, не сдвинувшись ни разу. И внутри словно воздух прохладный разворачивался освежающей волной. Отбыли остёрцы наконец. Всем войском своим. Оставили в покое — и несказанно легче становилось от мысли такой непривычной.

И как будто не было их здесь никогда, а всё равно получилось так, что след от встречи с Чаяном и от всего, что случилось после, остался до самой смерти.

Но с того дня, как покинули люди Буяра Велеборск, как пропал из виду их лагерь, оставив на земле лишь глубокие подпалины кострищ и вытоптанные напрочь дорожки, Зимава как будто в себя приходить начала. И думалось теперь всё чаще, как дальше быть, не оставаться же на милость и жалость Елицы. Не возвращаться же в Логост! Только здесь осталось всё, что ещё могло вернуть к жизни, что могло бы поддержать на пути из этого затянувшегося кошмара.

И пока Елица, теперь уж, верно, полноправная наследница Борилы, не вернулась, ещё есть время обдумать свою дальнейшую судьбу. Вот только избавиться бы от дыры этой внутри, в которой будто бы ветер ледяной сквозил. И которую нечем было теперь заполнить.

Как узнал Эрвар, что княгиня наконец сбросила неподвижность, которая сковывала её внутри и снаружи все последние дни, так сразу и осмелел пуще. Уж раньше-то он не позволял себе слишком часто наведываться в покои Зимавы, появлялся рядом только когда звала она или когда нужно было сопроводить, на людях появиться подобающе. А теперь ни на кого не оглядывался: уж неведомо что о себе возомнил за то время, что она его не прогоняла — просто сил не находилось. Да и всё равно было, признаться. Казалось ей сквозь смрадную тьму невообразимой потери, что только за него ещё, за привычного стража подле, продолжает цепляться разум. А не станет его — и Зимава тут же сойдёт с ума.

Но теперь Эрвар всё больше давил на неё, как только появлялся в горнице. Словно перестал осторожничать и сдерживать волю свою, которой незаметно подчинял с тех пор, как погиб Борила. Только чего ещё ждёт от неё, неизвестно: куда ни глянь, всюду опростоволосились.