Планета Харис

- Вы это называете душой? Да. Я хотел сложить крылья и разбиться, но подумал, что еще успею умереть. Ведь для этого не надо вдохновения, неповторимости, силы воли. Харисянин может умереть и без наложения на себя рук, просто по желанию, но это требует некоторого времени, усилия. И я вошел в свое жилище, стал внутренне готовиться к ужасному утру. Я собрал все свое мужество. Это было нелегко. Я плакал.

- Разве харисяне плачут?

- Обычные, соответствующие норме харисяне не плачут никогда, но непохожие плачут. У них, видимо, более тонкая нервная организация... Утром меня окружили плотной, волнующей толпой и повлекли на площадь, где должна была совершиться казнь. Толпа прибывала. Я задыхался, крылья мои измочалились.

- Как это происходит? - прошептал я.- Антенны отрезают? Это больно?

- Что вы! Кто же сможет взять, это на одного себя. Это совершается, так сказать, анонимно. Толпа. Проходят мимо, и каждый отрывает по кусочку.

- Коллективное убийство души... Как страшно!

- Да, это страшно,- просто сказал Познавший Землю.- Но я этого избежал. Меня лишили только тела, данного мне природой. А в человеческом теле я, скорее, человек. Мне даже стало казаться странным прежнее тело харисянина... Пошли спать, Кирилл. Не смотрите же так на звезды, не надо!

10

ЭТО Я

Он с вечера крепко уснул и проснулся в другой стране.

А. Блок

Во Вселенной, страшной и огромной, Ты была.

В. Брюсов

...Рената открыла глаза и улыбнулась Миру. Вот я и проснулась, как хорошо! Как я счастлива, что живу в этом чудесном Мире. И Мир, наверное, радуется, что я живу в нем.

Окончательно проснувшись, она села, по-детски протерла кулачками глаза и с удивлением огляделась. Огромный шестиугольный зал, торжественно пустынный, как храм. Без окон, но светло, будто свет просачивался сквозь стены.

Рядом стоял и взволнованно смотрел на нее высокий, молодой, худощавый человек с добрым и красивым лицом и знакомой черточкой между носом и губами, придававшей лицу неповторимое выражение нежности и мужественности одновременно.

- Только не пугайтесь, Рената,- сказал он ласково,- я вам все объясню.

- Как я здесь очутилась? - растерянно спросила девушка, мысленно преисполняясь доверия и приязни к этому несомненно доброму человеку.- А где это я? Ведь я шла...

- Где вы шли? - живо подхватил Кирилл, радуясь ей и боясь за нее.

- Сегодня на рассвете я сошла с поезда и направилась пешком в Рождественское... Мне не впервой пешком, хотя бы и с вещами. Но как же я могла очутиться здесь... и где это?

- Как вы себя чувствуете? - озабоченно спросил Кирилл и, взяв ее за руку уверенным и привычным жестом врача, пощупал пульс. Он был хорошего наполнения. И лишь чуть учащенным.

- Хорошо.

- Гм! - Кирилл не смог скрыть своего удивления.

- А разве я должна себя чувствовать плохо? Что со мной случилось? Кто вы такой?

- Я Кирилл Мальшет, врач-космонавт.

- Врач-космонавт... Никогда не слышала...

- Вы знаете, какой на Земле год?

- 1932 год, а что? Я не понимаю...

- Если вы хорошо себя чувствуете, я вам все объясню. Но сначала вы должны позавтракать. Помочь вам встать?

- Зачем же... Я сама. А вы откуда?

- Я тоже из Рождественского. Николая Симонова знаете?

- Николая? Конечно, это мой друг.

- Я его родственник.

...До чего разоспался, никак не стряхнет с себя сон. Что за гул, протяжный, низкий, как орган. Тайга расшумелась перед непогодой? Или близко пороги? Ах, да ведь он же на Луне!

...Иногда мать брала его с собой в лес. Чисто, светло и тихо было в хвойном лесу. Опавшая порыжелая хвоя пружинила под ногами. Солнце, словно дождь, проливалось сквозь темно-зеленые кроны. Они стояли перед старой елью - очень старой,- и мать с сочувствием и жалостью гладила ее по коре.

- Лет сто ей, поди? - небрежно заметил Харитон.

Он не понимал жалости матери к дереву. Раз старая, надо срубить, чего ей занимать зря место.

- Ей около пятисот лет,- сказала Таисия Константиновна задумчиво.- До ста лет кора у ели бронзовая, гладкая, словно кожа у юноши, хвоя ярко-зеленая, сочная. И вся она, молодая ель, полна жизни и радости, и ветер треплет ее крону, как развевающиеся волосы. После ста двадцати пяти лет на коре появляются первые морщины и серый налет... К ста пятидесяти годам кора делается чешуйчатой, крона редеет, появляются мертвые ветви. К ста восьмидесяти годам трещины становятся глубокими бороздами, чешуя крепнет, кора мертвенно-серая. А к двумстам годам кора как пепел. И хвоя как пепел на искривленных сучьях - утолщенных, как опухшие суставы у ревматика. Разве тебе не жаль ее? Иди сюда, Тони, смотри: какая она гордая, эта ель, какая величавая в своей глубокой старости. И она ведь радуется весне, солнцу, дождю, ветру и тому, что из земли по ней поднимаются холодные, горьковато-терпкие соки. Ель, наверное, думает, что старость - это просто болезнь и она еще пройдет.

- Разве дерево может думать? - буркнул сердито Харитон. Ему уже было двенадцать лет, он не маленький, чтоб слушать сказки.

- Какая ты выдумщица, мама!

Мать погладила его мальчишеские вихры и вздохнула.

- Почему ты такой рассудительный, сынок?..