Планета мистера Заммлера

– Миссис Грунер, – сказал он, – была первоклассная хозяйка. Организовывала все, будто по линейке. Такая сдержанная благопристойная леди. Все делала, как надо. Не хуже компьютера управлялась с садовником, прачкой, поваром, мной. Доктор был ей благодарен, ведь он родом из бедного квартала, а она сделала из него джентльмена.

Эмиль, медленно пятясь, вывел серебристую машину бедного Эльи на дорогу и предоставил пассажиру предусмотренный этикетом выбор: разговаривать или молчать. Тот выбрал молчание и закрыл стеклянную перегородку.

Чутье (или, если угодно, предубеждение) говорило мистеру Заммлеру, что женщины с чересчур тонкими ногами не бывают ни нежными женами, ни страстными любовницами. Особенно если к тонким ногам прилагается пышная прическа. Хильда была приятным человеком: живым, приветливым. Казалась милой, иногда даже веселой. Но всегда строго придерживалась правил. Часто доктор демонстративно обнимал ее и говорил: «Хил, ты лучшая жена на свете! Как я тебя люблю!» При этих словах он прижимал ее к своему боку и целовал в щеку. Она не противилась, учитывая новые нормы поведения, узаконившие открыто выказываемую теплоту и импульсивность. Несомненно, Элья испытывал к Хильде сильные чувства, чего не скажешь о ее чувствах к нему. Но был ли он импульсивен? В том, как он себя вел, всегда ощущалось значительное влияние пропаганды. Импульсивность пришла к нему из американской системы ценностей, которой он подчинялся. Он вообще был податлив, живя в эпоху, когда все всем что-нибудь пропагандируют: демократия придерживается пропагандистского стиля, и даже простой разговор часто сводится к повторению либеральных принципов. Так или иначе, жена явно разочаровывала Элью. Заммлер надеялся, что он ей изменял. С медсестрой или с какой-нибудь пациенткой, превратившейся в любовницу. Советовать такое всем подряд было бы опрометчиво, но Элье это пошло бы на пользу. Впрочем, вероятно, он оставался респектабельным супругом. А муж, который выпрашивает ласку, обречен.

Приближался самый разгар весны. Межокружное шоссе, берега Со-Милл и Гудзона – все это обещало густо покрыться возрождающейся травой и львиными зевами, зеленой жизнью, зреющей в печи солнца. Головокружительная грубая сладость, разлившаяся в воздухе, одновременно давала силы и отнимала их. Мистер Заммлер сидел, опершись локтем о серую подушку и сложив руки. Впереди тянулись дороги: серо-желтые и монотонные, впечатляющие с инженерной, но не с моральной, эстетической или политической точки зрения. На них выделялись бешеные деньги. Выделялись чиновниками, которых кто-то сравнил со свиньями, принявшими в себя бесов, изгнанных Иисусом из человека. Кому принадлежало это сравнение? Заммлер не помнил. Вообще-то он не был циником в подобных вопросах. Не имел ничего против цивилизации, политических институтов и порядка в целом. Конечно, когда он копал могилу, порядок обернулся против него. Никакие институты не защитили Антонину. Однако даже после этого не следовало подходить ко всем общим вопросам с личной меркой, нападать на Черчилля и Рузвельта за то, что они знали о происходящем в Освенциме (они, безусловно, знали), но не разбомбили лагерь. Почему бы им было не сделать это? Так или иначе, они не сделали. Не сделали, и все. Оправданная обида, чувство обвиняющего превосходства – эти эмоции не волновали Заммлера. Отдельная личность ни в чем не может быть верховным судьей. Человек все должен выяснять для себя сам. Он суд промежуточной инстанции. Его приговор не вправе претендовать на окончательность, поскольку жизнь ему не подотчетна. Органическое и неорганическое, природное, животное, человеческое и сверхчеловеческое никогда не образуют в нем сколько-нибудь надежного целого. Даже у гениев это сочетание представляет собой неустойчивую схему, преимущественно декоративную при всей ее чарующей оригинальности и изобретательности. Разумеется, в момент полета на другую планету что-то должно закончиться, потребуется подведение итогов, и, похоже, эту необходимость ощущают все. Каждый по-своему, люди единодушно чувствуют вкус конца знакомого им порядка вещей. И каждый напоследок норовит подчеркнуть индивидуальные особенности своего стиля жизни. Уоллес в день, когда решается судьба его отца, с ревом и фырканьем носится на своей «Цессне», делая фотографии. Шула, прячась от Заммлера, видимо, собирается принять участие в поиске сокровищ – грунеровских миллионов, якобы заработанных на абортах. Анджела проводит эксперименты в области чувственности и сексуальности, пачкая все своими женскими соками. Айзен малюет картины, негр размахивает пенисом. А сам Заммлер, продолжая этот ряд, но не замыкая его, придает лаконичную форму собственным взглядам. Устраняет избыточное. Выявляет необходимое.