Планета мистера Заммлера

– Румковский был похотливым стариком, – продолжил он. – Щупал девочек. Наверное, сироток из своего приюта. Зная, что все они умрут. Видимо, в тех условиях его «личность» выплескивалась через край. Когда человек особенно остро чувствует свое бессилие, он играет на этом инструменте – своей личности – все громче и яростнее. Думаю, мне достаточно часто приходилось наблюдать такое. Я где-то читал (не помню где), что, когда люди придумали название своему биологическому виду – Человек, – они стали уделять много времени человеческому поведению, а именно смеяться и плакать, вызывать слезы и смех, с наслаждением заламывать руки, искать какие-то случаи и кого-то на что-то провоцировать, плавая в непонятном грязном колеблющемся облаке человеческих чувств. Кляня собственную участь, люди принялись барахтаться в водах страсти. Автор той книги осуждает подобные упражнения, подчеркивая их неоригинальность. Он предпочитает интеллектуальную строгость, ненавидит эмоции. На его взгляд, слезы можно проливать только тогда, когда все испробовано, чтобы их сдержать, и только по самым возвышенным поводам… Итак, представьте себе, что кому-то не нравится весь этот душевный театр. Я читал о нем много плохого. Его называют многовековыми дебрями, исторической свалкой, мертвым грузом, буржуазной собственностью, наследственным уродством. «Я» может думать, что вешает себе на шею новое, яркое, чудесно расписанное украшение, а на самом деле это мельничный жернов. Личность, которой ее владелец так гордится, может оказаться жестянкой или куском пластика за пять или десять центов из магазина «Вулворт». Тот, кто это увидит, вероятно, подумает, что быть человеком – бессмысленное занятие. Где же она – та самая, вожделенная личность? Dov’é[104], как спели бы в опере. Это зависит от многого: от того, хочет ли ищущий видеть хорошее, от того, насколько он талантлив и беспристрастен. Конечно, нам не должна нравиться вымученная индивидуальность, плохая пародия, банальность… Это отвратительно. Но индивидуализм вообще не имеет никакой ценности, если не расширяет границ истины. В плане личностного отличия, возвышения и славы он для меня совершенно неинтересен. Я воспринимаю его только как инструмент поиска правды, – сказал Заммлер. – Но пока оставим это в стороне. Если обобщить все то, что я имею в виду, то можно сказать так: с наступлением Нового времени, после многих веков безымянности и горькой темноты, люди стали стремиться к тому, чтобы обладать и наслаждаться (как сегодня наслаждаются вещами) именем, чувством собственного достоинства и такой жизнью, которая раньше была привилегией дворянства, аристократии, королей или даже мифологических богов. Это стремление, как и все большие перемены, принесло человечеству горе и отчаяние. Успехи, если и есть, то неочевидны, зато сердечная боль, причиняемая многим, неизмерима. Большинство форм существования личности кажутся дискредитированными, что порождает своеобразную тягу к небытию. Поскольку этической жизни нет и все по-варварски безрассудно выливается в личностный жест, приходится с этим мириться. Да, возникает своеобразная тяга к небытию. Или, пожалуй, будет точнее, если я скажу, что люди хотят, приняв форму рассеянного сознания, опробовать все другие состояния. Хотят входить в них и выходить из них по собственному усмотрению, быть вездесущими, а не существовать как конкретная вещь в конкретном месте. Чего ради они должны непременно оставаться людьми? Большинство доступных ролей не позволяет человеку сколько-нибудь полно использовать свои природные силы – такие обильные и щедрые. Он чувствует их все слабее и слабее, в каком бы качестве он себя ни проявлял во благо социума: в качестве предпринимателя, квалифицированного специалиста, рабочего, гражданина, жителя современного города – этой странной ямы, – объекта принуждения и манипуляций, носителя нервного напряжения, отца или мужа. Поэтому мне определенно кажется, что человек хочет развода со всеми известными ему состояниями. В свое время христианину ставили в вину желание от себя избавиться. Те, кто выдвигал это обвинение, требовали от него преодоления своей греховной человечности. Но разве преодолеть и избавиться – не одно и то же? Что ж, допустим, человеку действительно лучше себя уничтожить. Если он может. Но с другой стороны, он ощущает в себе нечто важное, достойное продолжения. Оно должно жить дальше, и мы все это осознаем. Дух чувствует себя обманутым, оскорбленным, оскверненным, прогнившим, уязвленным и раздробленным. И все же он знает то, что знает, а от знаний избавляться нельзя. Дух понимает: его рост – единственная цель существования. Это мое мнение. Кроме того, человечество такое, какое есть, и не может стать чем-то другим. Не может избавиться от себя иначе, нежели универсальным саморазрушением. Но нам даже никто не предлагает проголосовать за или против. И я не приводил вам никаких аргументов, потому что ничего не утверждаю. Я просто выражаю свои мысли. Меня о них спросили – мне захотелось высказаться. Лучше всего, на мой взгляд, быть отрешенным. Но не как мизантропы, которые дистанцируются от людей, осуждая их. Нет, судить никого не надо. Нужно лишь хотеть, чтобы все было так, как хочет Бог. Жизнь ортодоксов никогда меня не привлекала, и во время войны я был неверующим. Мне казалось, что смерть не производит на Бога совершенно никакого впечатления, что наш ад Ему безразличен. Но непонимание чего-то не основание для неверия, до тех пор пока в человеке присутствует ощущение Бога. Я мог бы пожелать, чтобы оно исчезло. Слишком уж болезненны противоречия. В мире нет справедливости? Высшим силам совсем не жаль человека? Бог – всего лишь выдумка живущих? Мы задаем себе такие вопросы, а потом видим, как живущие бегут, точно птицы по воде. Кто-то один вдруг ныряет и больше не показывается. Нас тоже никто уже не увидит, когда мы исчезнем с поверхности. А пока мы не знаем, есть ли там, в глубине, что-нибудь или нет. Наши представления о смерти даже скудными не назовешь. Их просто нет. Есть тоска, скорбь и страдания, проистекающие из любви и нежности, которые необходимы человеку, потому что он человек. Еще есть постоянное ощущение чего-то странного. Есть некая тень. Есть другие состояния, доступные чувственному восприятию. Не все легко познаваемо. Но без этой тени не было бы ни стремления к знаниям, ни самих знаний. Впрочем, я не исследователь жизни, не эксперт и не вправе ничего утверждать. Конечно, человек утешает и утешается, если может. Но я не ставлю себе такой цели. Утешители не всегда правдивы. А я очень часто, почти каждый день, явственно ощущаю вечность. Возможно, это ощущение объясняется моим специфическим опытом или просто возрастом. Только мне оно все-таки не кажется старческим. Я, пожалуй, не возражал бы, если бы после смерти ничего не было. Стоит ли беспокоиться, если все станет так же, как до рождения? Прекратится поток информации. Схлынет неистовая нервозность. Думаю, мне будет недоставать главным образом одного – тени Бога в ее многочисленных повседневных формах. Да, по этому я буду скучать. Так что, доктор Лал, если Луна сулит нам какие-то преимущества в метафизическом плане, то я готов приветствовать ее колонизацию. Однако освоение космоса как хитроумный инженерный проект, хоть он, безусловно, любопытен, не вызывает у меня большого интереса. Конечно, нетерпеливое желание ученых организовать эту экспедицию можно отнести к иррациональным побуждениям, составляющим основу жизни – той жизни, которую, как нам кажется, мы понимаем. Я думаю, мы должны спрыгнуть с этой планеты просто потому, что такова наша человеческая судьба. Будь в нас побольше рациональности, мы бы сначала навели порядок здесь. А уж если потом, превратившись в святых, мы бы по-прежнему стремились на Луну, вот тогда можно было бы садиться в космические корабли и лететь…