Планета семи масок

Шериф застыл перед блаженствующей парочкой и смачно выругался. Его брань сопровождалась широким жестом, как бы говорящим: «мотайте-ка отсюда и немедленно освободите дорогу». Они нервно рассмеялись, все казалось им таким странным. Они забыли про заготовленную речь, собрали остатки английского и забормотали, что они из Франции, from France. Aoh yeah! From France or not from France.[8] Главное — очистить дорогу, не то он им покажет, заявил шериф, поднося к уху часы, настроенные на Кап Канаверал — до часа Ч оставалось всего десять минут, ten minutes.[9] Ему не хотелось пропустить старт, и он жаждал вернуться на свое место, а потом, после старта, прийти сюда, но разве можно подумать о таком, когда посреди дороги торчит эта нелепая машина! А побелевшие лица его избирателей?.. «From France», повторяли эти двое и назвали свои имена, но шериф не разобрал их. Тогда они достали из внутренних карманов своих кожаных панцирей потертые раздувшиеся бумажники и извлекли из них документы. ДОКУМЕНТЫ! Они выглядели вполне официально и были новенькими, словно их выдали вчера. В одном из них с печатью американского посольства говорилось, что некто Нюнжесер, пилот, и некто Коли, штурман… Ну и что! Факт был налицо, и его очевидность в глазах Джереми Карпентера, шерифа, и всего населения городка была неоспорима — эта дурацкая машина приземлилась вопреки всем городским, федеральным, международным и межпланетным законам (правда, уверенности в нарушении последних у него не было) на дороге, на автостраде, a highway, d’yee und’stand, men?[10] И почему эти идиоты притворяются, что не знают английского? Известно, что молодые любят make believe,[11] но не до такой же степени! Да и не такие уж они молодые. Шутники, что ли? А документы? Что ему документы? Им больше ста лет, если даты верны. Черт подери, если они хотят поиздеваться над ним, над шерифом, он им покажет… Эй, Хари, bloody curious,[12] куда ты лезешь?..

* * *

Хари стоит у самого самолета, и его старые шершавые ладони ласково гладят обшивку и заклепки. Он трогает полированное дерево винта, обжигает пальцы, коснувшись выхлопных трубок мотора. Запах перегретого железа пьянит его. Не веря самому себе, он медленно повторяет два слова, коряво выведенные на борту рядом с сиденьем пилота: «Уазо Бланк» — «Белая Птица».

Нет, думает Хари, это невозможно. Я вижу сон. Это невозможно. Будь это возможно…

* * *

По толпе пробегает шум, и все разом оборачиваются. Десять минут истекли. «Пять, четыре, три, два, один, ноль». Все прижимают к уху часы. И в то же мгновение видят двойную молнию, вертикально взмывающую вверх. Белую стрелу полированного металла толкает вперед медно-красное пламя стартовых ракет, отрывающих от Земли громадный корабль, чей ионный двигатель заработает лишь в космической пустоте. Долго, целых полминуты, он не исчезает из виду, и Хари, вполголоса и старательно произнося каждый слог, разъясняет авиаторам, что после того, как вся солнечная система исследована и «завоевана», надо двигаться дальше, к другим солнцам, что ушедший в небо корабль строился долгие годы всеми землянами. Понимают ли они это? Едва ли. Его слова не имеют для них никакого смысла, ведь они явились из иных времен, из времен, когда люди усаживались в нелепейшие конструкции из металла, дерева и ткани и пускались в сотни раз более безумные предприятия, чем пилоты сегодняшнего звездолета. Кроме этих двоих, сколько их было — братья Райт, Блерио, Фербер, Фарман, Лэтам, Гаррос, Мермоз, Линдберг, Костес — всех не упомнить. И у каждого были свои достоинства и свои недостатки, все они имели обычные человеческие нервы, испытывали обычные человеческие страхи и все же без долгих лет подготовки садились на свои утлые летательные устройства с нежными именами — «Девушка», «Радуга», «Антуанетта», «Знак вопроса», «Дух Святого Луи» — и улетали дальше и дальше, хотя все управление состояло из веревок и самой обычной ручки, «ручки от метлы», как ее называли, крылья были хрупки, как у насекомого, а двигатель едва тянул. Первые авиаторы не успели утратить своей человеческой сути и стать бесстрастными и невозмутимыми подобиями холодных механизмов. Они были просто Людьми, живыми существами из крови и плоти, способными любить и страдать, нервничать и злиться, петь песни и напиваться…

«Их острые лица и острые носы рассекали воздух, ведь они сидели чуть ли не впереди своих машин».[13]