Платформа

На другое утро он прогулялся по саду, в сущности, чужому для него, с этим садом его не связывали воспоминания детства. Кролики беспокойно вертелись в клетках, их еще не кормили; мать, конечно, сразу же их продаст, возиться с ними она не любила. Получается, кролики больше всех потеряли, больше всех пострадали от смерти отца. Жан-Ив взял пакет с кормом, пригоршнями рассыпал по кормушкам – он делал это в память об умершем.

Он уехал рано, перед началом передачи Мишеля Дрюкера, но это не спасло его от нескончаемых пробок, в которых он застрял, не доезжая Фонтенбло. Он включил радио, послушал одну станцию, другую; выключил. Время от времени поток машин продвигался на несколько метров; слышалось только урчание моторов и удары редких капель дождя о ветровое стекло. Это меланхолическое бессодержательное бездействие отвечало его настроению. Одно приятно, положительную эмоцию он все-таки испытает за эти выходные: не увидит вечером Жоанны; он наконец решился ее выгнать. Новую няню звали Евхаристия, ее порекомендовала соседка; девушка была родом из Дагомеи, серьезная, прилежная, в пятнадцать лет училась уже в предвыпускном классе естественно-научного профиля. Она хотела стать врачом, возможно, педиатром; во всяком случае, с детьми управлялась исключительно ловко. Исхитрялась оторвать Николя от компьютерных игр и уложить спать до десяти часов – им с женой такое никогда не удавалось. С Анжеликой обращалась ласково, давала ей полдник, купала ее, играла с ней; и малышка няню обожала.

Домой он добрался в половине одиннадцатого, совершенно разбитый дорогой; Одри, насколько он помнил, проводила уик-энд в Милане и собиралась наутро прямо с самолета поехать на работу. После развода она уже не сможет так шиковать, подумал он не без злорадства; понятно, отчего она оттягивает решающий разговор. Впрочем, она, разумеется, не станет разыгрывать возвращение любви и приливы нежности, и это можно поставить ей в заслугу.

Евхаристия сидела на диване и читала “Жизнь способ употребления” Жоржа Перека в карманном издании; дома все было в порядке. Он предложил ей апельсиновый сок, себе налил коньяку. Обычно, когда он возвращался, она рассказывала ему, как прошел день и чем они с детьми занимались; это занимало несколько минут, потом она уходила. На этот раз, наливая себе вторую рюмку коньяку, он понял, что совсем не слушал ее.

– У меня умер отец… – сказал он, возвращаясь в реальность. Евхаристия мгновенно замолчала и посмотрела на него в замешательстве; она не знала, как ей себя вести, но очевидно было, что он завладел ее вниманием.

– Мои родители не были счастливы… – сказал он еще, и это соображение его добило: оно словно бы ставило под вопрос его, Жан-Ива, существование, в некотором роде отрицало его право на жизнь. Он родился в результате неудачного, несчастливого, неизвестно зачем возникшего союза.

Он с беспокойством огляделся: очень скоро, через несколько месяцев, он навсегда покинет эту квартиру, не увидит больше ни этих штор, ни кресел, ничего; от этой мысли все вещи вокруг начали утрачивать материальность, консистенцию. Жан-Ив видел их словно сквозь стекло большого магазина, уже закрытого на ночь, или на фотографии в каталоге, словом, как что-то не совсем реальное. Он встал, пошатываясь, подошел к Евхаристии и крепко сжал в объятиях ее юное девичье тело. Затем просунул руку под свитер: ее плоть была живой, реальной. Тут он опомнился, смутился, замер. Она тоже замерла, перестала сопротивляться. Он посмотрел ей прямо в глаза и поцеловал в губы. Она ответила на поцелуй, прижала свой язык к его языку. Он скользнул рукой дальше, коснулся ее груди.

Они совокупились молча, в спальне; она торопливо разделась и стала коленями на кровать, чтобы он взял ее. Даже кончив, они несколько минут молчали, и после не говорили об этом. Она снова рассказала ему, как провела день, чем занималась с детьми; потом сообщила, что на ночь остаться не может.