Платонов тупик

— Это хорошо! — обрадовался замполит. — В армии тоже есть и газеты, и боевые листки. — И назначил Юрку редактором взводного боевого листка.

Так Чижиков выделился из общей массы солдат и под предлогом выпуска листка частенько отлынивал от тяжелых работ, а иногда и от занятий. Солдаты называли его прохиндеем, командиры — сачком.

Первым не выдержал старшина роты. Когда Юркин взвод назначался в наряд, Юрка сказал, что он должен выпускать боевой листок, и на построение не явился. Старшина послал за ним и, когда тот вышел из казармы, строго приказал:

— Чижиков, в строй!

— А я… Мне поручили боевой листок…

— В строй! Выполняйте последнее приказание!

— Я буду жаловаться замполиту…

— Разговорчики! В строй! Хватит сачковать!

Юрка подчинился, но после инструктажа тут же пошел к командиру роты и доложил, что старшина назначил его в наряд и обозвал сачком.

— Он так и назвал вас?

— Ну, не прямо, а… Сказал: «Хватит сачковать!»

— Вообще-то зря он это сказал, хотя по сути и правильно.

— И вы?.. Я… я…

— Как стоите? — крикнул комроты. — Смир-рно! Два наряда вне очереди за незнание устава. Кру-угом! Шагом марш!

Строгая дисциплина в армии, трудно изворачиваться Юрке. Понял он: тут высокомерием и строптивостью не возьмешь, быстро «рога обломают».

27

Однажды, уже на втором году службы, подняли Юркину часть, посадили в вагоны и повезли в неизвестном направлении. Куда? Военная тайна. Но всякая тайна для солдата еще накануне уже никакая не тайна: их везли в Германию, а точнее — в ГДР.

Узнав об этом, Юрка заскучал, занервничал, заметался, принялся строчить письмо матери, полное тревоги, недомолвок и намеков, — она оказалась права, сердце-вещун ей правильно предсказывало, где ему придется служить.

Замполит заметил Юркину тревогу, подошел, мягко спросил:

— Письма пишешь? Кому, если не секрет?

— Матери…

— Матери — это хорошо. И что же ты ей пишешь, если не секрет?

Юрка замялся, начал оправлять на себе гимнастерку.

— Понятно, — сказал замполит. — Ты вот что: погоди пока писать. Когда успокоишься и когда для тебя все будет ясно, тогда и напишешь. А то в нервном состоянии напишешь что-нибудь такое, что заставит ее волноваться… А расстояние большое, письма идут долго, пока туда да пока обратно. Ты понял меня?

Юрка кивнул.

— А кстати, почему ты так разволновался? — спросил замполит.

— Я?.. — Юрка криво усмехнулся. — Нет, я ничего…

— Не надо! Плохое настроение солдату ни к чему. А потом, ты же сам говоришь, что личность формируется, выковывается в борьбе? Так что — вперед, борьбе навстречу! А?

— Это не та борьба…

— Как не та? Самая что ни на есть — та. А настоящие писатели никогда не стояли в стороне от великих событий. Вспомни: Петёфи ушел на баррикады, английский лорд Байрон уехал в Грецию, чтобы участвовать в освободительной борьбе, Толстой, Лермонтов воевали, один в Севастополе, другой — на Кавказе. А в Великую Отечественную войну? Вспомни Гайдара и всех других. Редкий писатель не принял участия в войне непосредственно. А сколько стало писателями из тех, кто участвовал в войне, будучи еще никем? Из таких вот, как ты, — вчерашних школьников? Стали, да еще какими писателями стали! Мировую известность завоевали! Да что я тебе рассказываю, ты ведь это лучше меня знаешь. А? Так что, друг мой, держи марку! Выше голову! Нас ждут великие дела!

Сидит Юрка у окна, смотрит на бегущие деревья и перемалывает в голове разговор с замполитом.

«Так-то оно так… — думает он. — Да только бы пронеслось стороной самое страшное. Где тут я, в этой массе, в этой коловерти? Песчинка, не более… Кто меня тут увидит, отметит, защитит?.. Все это огромная машина — и техника, и люди… Упади я сейчас под ее колеса — переедет и даже не вздрогнет, и ничего, ни на капельку нигде и ничего не изменится…»

28

Вот и Германия. Чистенькая, тихая, спокойная и даже приветливая. И ничего страшного, зря мать пугала.

Успокоился Юрка, даже доволен, что попал сюда, — будет что рассказать, будет чем похвастаться: за границей был!

Но однажды мир был нарушен. Их часть ночью подняли по боевой тревоге. Солдат посадили на машины и, сделав бросок километров на двадцать, высадили и скрытыми тропами тихо повели дальше.

Осенняя ночь темная — в двух шагах ничего не видно. Жухлая трава под ногами предательски громко хрустит, а командиры сердятся, предупреждают:

— Тихо… Не шуметь… Под ноги смотрите.

А что там увидишь, под ногами: черно, будто деготь разлит.

Впереди потрескивали автоматные очереди — то гуще, то реже, то вдруг включался в общий хор пулемет, — этот бил глухо и деловито, то вдруг вспыхивала сплошная стрельба и тут же прекращалась. Но проходила минута-две, и все повторялось снова.

Юрка струхнул: ладони взмокли, вдоль спины загулял холодок, ноги стали заплетаться. В животе неожиданно заурчало, закололо, острая боль подперла — идти невозможно.

Далеко впереди взвилась ракета, затем другая, Юрка тут же упал на землю, затаился. Затаились и другие. Когда ракета погасла, комвзвода скомандовал приглушенно:

— Вперед!..

— Товарищ лейтенант, у меня живот заболел… — пожаловался ему Юрка.

— Отставить! — рассердился тот. — Не время…