Платонов тупик

Возле Горластого и Морошкина образовалась своя группа, к которой тянул ухо и Чижиков. Говорил Морошкин. Здоровенный детина, с бычьей головой, с огромным лбом за счет лысины, поэт-деревенщик, он был больше известен своими выступлениями в защиту мужика-крестьянина, которого, по его мнению, сгубила современная цивилизация, отшибла у него любовь к земле. Одних споила, других сманила в город и тоже споила. Он так жалел мужика, что готов последнюю рубашку ему отдать, да только не знал, как это сделать: сам из деревни уехал еще до войны и с тех пор ни разу туда не заглянул. А мужик ему нужен был лишь из-за острой темы, с которой Морошкин постоянно собирал, как с тучной нивы, обильный урожай.

— Ведь вы поймите: это же творилось мировое зло! Что значит в России подорвать мужицкую основу? Это значит порушить саму Россию! — говорил он собеседникам, нажимая на «о». — Чего только не творили с нашим мужиком — и кулачили, и дурачили. А ково кулачили? Дядьку мово кулачили, который своим горбом создал свое хозяйство и лодырей приохочивал к работе. Батраки? Какие там батраки! Ну, были сезонные помощники, так он же им платил. Нда… Отлучили русского мужика от земли, а под конец и споили его, бедолагу. Против него целая система разработана. Вы поглядите на бутылки — какие красивые наклейки на них. А для чего это делается, знаете? — Он поднялся, взял со стола бутылку. — О, смотрите: настоящее произведение искусства! Такую картинку да в мою бы книжку! Так не-ет! А на бутылку клеют. Для чего? А все для того, чтобы соблазнять русского человека, чтобы удобнее было спаивать его. — Он помолчал, любуясь этикеткой, и вдруг взвизгнул: — Нет, не могу спокойно говорить о русском мужике, не могу! Жалко мне его!.. — Морошкин сморщился плаксиво, взял пустой фужер, налил в него до краев водки и решительно, одним духом выпил все до дна, только большой кадык его квакнул. Постоял с минуту и снова сел в кресло.

Наступила пауза, собеседники сокрушенно кивали головами. «Смелый какой! — удивился Чижиков. — А может, ему разрешили быть смелым?»

— Вечная тема, братцы мои! — Морошкин горделиво отвалился на спинку кресла. — Ве-чна-я! Ладно, не будем травить душу. Че мы опять об том же самом?

— Так ведь хлебушек-то — он главная тема всегда, — сказал умно Горластый. — А хлеб и мужик… Без мужика и хлебушка не будет.

— Это верно, — согласился Морошкин. И вдруг спросил: — А вы знаете, я вот часто думаю: кем бы я был, если бы не революция? Ни за что не отгадаете! — И засмеялся.

— Поэтом был бы! — сказал Горластый.

— Это само собой: конечно, был бы… — Он обвел всех веселыми глазами, будто его мечта уже осуществилась, произнес: — Кулаком! — И засмеялся всем мило, дружески. — Да! У меня бы хозяйство было — во какое! — Он сжал пальцы в крепкий кулак, поднес его под нос Горластому, и все невольно сжались. — Я бы ни за что не допустил вот этой разболтанности, какая теперь царит на земле.

— Да ты и сейчас кулачина будь здоров! — заметил улыбаясь Горластый. — В хорошем смысле, конечно.

— Ну!.. — махнул разочарованно деревенщик. — Какой там…

— А что, неужели у тебя мало денег?

— Да при чем тут деньги? Что с ними делать? Машина? Ну купил. А дальше?

— Дача, — подсказал Горластый.

— Дача есть, литфондовская. Зачем я буду на нее тратиться, если есть возможность даром получить?

— Ну а что бы тебе еще хотелось?

— Хм, — крутнул головой Морошкин, удивляясь наивности Горластого. — Во-первых, я весь этот капитал пустил бы в оборот. Во-вторых, хозяйство вел, как теперь говорят, только на интенсивной основе. Ну и, само собой, я бы построил себе такую Карабиху, такую Ясную Поляну, что им, классикам нашим, и не снилось. Вот там бы творчеству и развернуться — простор, свобода! Гуляй мысль — то ли по древам растекайся, то ли по полям расстилайся! Никто тебе не помеха, сам хозяин на всю округу! — И вдруг спохватился, засмеялся раскатисто: мол, разыграл вас! — Шучу, конечно… — А в глазах неподдельная грусть затаилась.

Юрка смотрел на него и не знал, чему верить, что было правдой в его словах: говорил ведь искренне, вдохновенно — и вдруг шутка. Вряд ли шутка: это же о нем идут разговоры, что он, будучи с делегацией в Италии, вместо древнего искусства приобщался совсем к другой культуре: скупал в магазинах немыслимой формы краны для ванной, тащил домой через несколько границ голубой унитаз с розовыми прожилками, чем повергал в недоумение таможенников, которые подозревали — не спрятана ли в извивах этого унитаза контрабанда. А еще больше поставил он в тупик отечественных слесарей, которые никак не могли установить привезенные краны — не тот стандарт: не та резьба, не те параметры. Пришлось им в квартире Морошкина всю оснастку перестраивать — ковыряли стены, ставили другого диаметра трубы, нарезали сами резьбу. Зато теперь, говорят, ванная у этого деревенщика не уступает по роскоши ванной любого американского миллионера.

Когда расходились по домам, уже в вестибюле, Морошкин обернулся к Чижикову, который преданной собачонкой следовал за ним, сказал: