Плацебо

– Боишься, – сказал Ё.

– Жалкая.

Глория молчала.

Е. поставил в журнале тройку.

После Глории был Вита.

– Как настроеньице, номер пятьсот сорок семь?

– Спасибо, не жалуюсь, – говорит Вита и улыбается. Эмоционально интеллигентен.

Ё. делает ему подножку, и Вита падает в грязь. Грязь на носу, подбородке, он выпачкал одежду, а ведь санитары знают: стирка была вчера, значит, придется несколько дней ходить в одежде с присохшей грязью, или постирает сам в общей уборной, и все будут дразниться: «Хозяюшка!»

Вита встает, разводит руками, улыбается:

– Ничего, парни. Вы, случайно, наверное.

Е. смеется и ставит четверку.

Следующей вызывают меня.

– Хочешь, номер триста девяносто четвертый? – спрашивает Е. и вертит в руках розовую коробку с большими кружевными буквами: «La delle». Я знаю, что там. Воздушный, кремовый, но невероятно прочный мост между «La delle» и моим сердцем ежедневно переправлял ежевичные безе, фисташковые капкейки, желейные карусели, кофейные птифуры, суфле с апельсиновым ликером Cointreau и каштановые кинтоны.

Сегодня обед перенесли из-за того, что в большой кастрюле супа сдох таракан, и Пус, кухарка, подняла крик. Думала, так наливать, но Е. велел переделать, и обед перенесли. Голод и ностальгия подхлестнули и так свойственную мне плаксивость. Ну да, по одну сторону ринга «La delle», по другую – Пус, ее толстые пальцы, передавленные золотыми кольцами, и чечевичная похлебка. Их, видите ли, учат аскетизму. Смешно…

– Хочешь, номер триста девяносто четвертый, чтоб это божественное пирожное оказалось у тебя во рту? – Е. достает из коробки огромный кусок шоколадного торта, увенчанного взбитыми сливками.

Я сглатываю слюну и чувствую, что щеки покрываются багровым румянцем, становится душно, жарко….

– Торт «Захер», – кривляется Ё., – немудрено, что твой любимый? На что готова ради того, чтоб его… – Ё. подносит руки ко рту и имитирует процесс поедания.

Я молчу, наверняка совершаю уйму ненужных движений, пытаюсь спастись в суете.

Е. расстегивает штаны.

– Хочешь пирожное? – спрашивает он.

Честно говоря, я и сама не знаю, почему так люблю еду. Еда всегда была моей слабостью и отдушиной. Решением всех проблем и отличным снотворным. Соленое, кислое, острое и особенно сладкое вызывало скачок радости. А сейчас это и вовсе было единственное средство, не утратившее эффективность.

– Поцелуешь мою задницу, толстушка? – гнусно хихикает Е.

Тянет штаны вниз, раскачивает своим голым задом из стороны в сторону и прихрюкивает от смеха.

– Прекратите! Прекратите! – не выдерживает Импер. – Какая дикость! Нонсенс! Как можно!

Ё. смеялся, он вошел в раж, слился воедино с танцующей задницей Е., ажиотажем, вызванным этим, и всевластием, будоражащим кровь.

Я пытаюсь сдерживать слезы, но выходит плохо, самое ужасное, что мне все еще очень хочется это пирожное!

Ё. смотрит на часы.

– Время, брат, – говорит он.

И они просто уходят.

Я кутаюсь в одеяло, потому что вошедший меня смущает, я не знаю, как мне на него реагировать, а вот Глорию ничего не смущает, она кокетничает вовсю, как может.

– Завтрак, – сухо сообщает Ё.

Ё. каждый день приходит в одно и то же время (07.37), чтоб скупо буркнуть: «завтрак», зевнуть и уйти. Мне он иногда улыбается, но я все время думаю, что это нервный тик. Сегодня не улыбнулся. Или я ожидала, что он не улыбнется, и не заметила? Может, он вообще не улыбался мне никогда? Так глупо, что меня заботит такая ерунда, а с другой стороны, отрадно. Так глупо, но все-таки приятно. Почему-то кажется, что глупости – это легкий и действенный способ почувствовать себя молодой.

Ё. общается только с братом, иногда перекидывается парой слов с Пус, мне он говорил, что она ничего, жрать дает, иногда даже вкусная у нее стряпня. Говорил, что она дура, но добрая. А Флор говорит, что мисс Пус – блекло-голубая, мышление Флор построено таким образом, что в голове у нее вместо полочек банки с краской, каждый цвет определяет понятие, и быть блекло-голубым – не лучшая характеристика.

Быть блекло-голубым значит быть хлоркой.

Значит тонуть в болоте.

Значит быть сорняком.

Значит быть жестким.

Флор говорит, что характеризует человека не цвет, а оттенок. Когда человек блеклый – это уже значит, что добра от него не жди. Раньше она думала, что видит ауру, но после того как оказалось, что аура – это незаконно, Флор поняла, что видит суть.

Я сегодня немного заторможенная, уже несколько минут молча гляжу в окно и механически расчесываюсь.

Выхожу из комнаты, из здания. Прохожу аллею с несколькими скамейками в тени старого дуба. Останавливаюсь возле монумента социуму. Из каменного переплетения тел выглядывает тринадцатипалая рука, в которой зажата табличка:

«Я – это вы, вы – это я, мы – все одна семья!»

Почти как реклама сока, но только не реклама сока, а непреложная истина.

Я вглядываюсь в памятник, рассматриваю его, впервые замечаю, что ни у кого нет лиц.

«Потому что оно – это вы, а вы – это оно. Потому что все всем во благо, ведь вы – это оно, а оно – это вы», – вспоминаю старый слоган.