Плацебо

Я знал, что если надеть беруши – будет еще лучше, потому что я не услышу всех этих хлюпаний, чвяканий, все эти звуки, знаменующие стирание границ и барьеров между мной и тупым мясным миром, в который я иногда заглядываю, потому что боюсь простатита. Потому что я надеюсь: может, еще разок-другой, и мне понравится. Потому что я, в конце концов, хотел бы своих собственных детей. Хотел бы, чтоб они возникли из живого тепла, из объятий, а не из банки, в которую я подрочу после просмотра журнала фрик-порно в стерильной белой палате.

Я знал, что иногда может ничего и не выйти. Если плохо пахнет – не грязным телом, а от самого человека, или у него слишком глупое лицо, – тогда я оставался из вежливости, и больше всего боялся, что меня раскроют. Я все равно старался понравиться. Свет становился ярче в такие моменты, и я все понимал, все замечал. Дряблость ягодичных мышц, омерзительные луковицы волос на только что выбритом лобке, слишком большие половые губы, эту сочащуюся слизь… гиперпигментацию на сосках. Я считал до десяти и целовал то, что не хотел видеть. Кожа под моими губами съеживалась от бегающих мурашек, тело извивалось и спустя несколько минут расслаблялось. Я просил прощения, уходил на какое-то время, включал воду в душе и блевал. Ответной любезности я не требовал. Многие женщины приходили еще.

Бывало и так, что не хотел никто. С мужчинами было проще. Мы говорили о работе и мастурбировали, а потом расходились.

Женщины не умели не хотеть, они не позволяли себе не хотеть, – проявишь слабину, и придется пересматривать все жизненные ценности. К чему тогда вся эта молодость и красота, если после рабочего дня, в отеле поцелуев, с симпатичным партнером, не испытываешь желания? Такая откровенность с собой может привести к серьезным последствиям.

С Кроулом все было иначе. Я ничего не успевал разглядывать, ни о чем не успевал думать. Он увлекал меня за собой, мы падали на кровать, на пол, на траву. Я чувствовал себя колонной, которая тысячи лет удерживала своды и, наконец, рухнула. Его поцелуи были острыми, как комариный укус, быстрыми, лихорадочными. Я никогда не знал, где окажутся его руки в следующее мгновение, они терялись в моих волосах, сжимали кожу на спине, хватали меня за горло.

Кроул тощий, утонченный, у него хрупкие кости и жилистые руки. Он был сильнее меня. Я никогда не понимал, когда это начинается. В какой-то момент он оказывался во мне, и сильные, грубые толчки обнуляли мое сознание. У меня не оставалось ни одной мысли в голове, я превращался в точку, которая сужалась и расширялась, а потом мы падали, разгоряченные, потные, мы падали, если было куда упасть, и обнимались часами, и я не помню ни одной омерзительной черты. В нем не было скверны, только чистота. Его быстрые пальцы гуляли по моему телу, как пауки, а я был мухой, которой не выбраться из паутины. И эта паутина была самой ясной, самой прямой дорогой, на которую мне доводилось ступать.

Кроул любовался мной, он говорил, что я прекрасен целиком, и как-то раз мы весь день провели, играя с зеркалами. Я рассматривал свой член в разных проекциях, мы украсили его белыми лилиями, Кроул фотографировал. Я так много смеялся…

Кроул был смелым, очень смелым.

Но он требовал этой смелости и от меня, а я не был на нее способен. На мне ответственность, мама, ее неработающая почка, наша оранжерея… Может, он прав, может, это просто отмазки… Не каждый может выйти на улицу, полную стрелков, без щита, Кроул смелый, он говорит всем: стреляйте в меня, вперед, я все равно не сдохну, а если сдохну, то я оставлю после себя десяток шикарных шляпок, а вы что оставите?

Картинки мелькали с бешеной скоростью. Вдруг я почувствовал тошноту, я ничего не успел понять, как Е. поднес ведро к моему лицу, и меня вырвало.

Я моргнул и вернулся в реальность.

– Вот, выпей. Водичка, – сказал он. Я не мог. Он поил меня из ложечки. Пять ложечек. Десять. Противный привкус рвоты не уходил.

– Это лечебный фильм, смотри, – говорил Е., – поможет.

Я взглянул на экран. Желтая вспышка, целующиеся мужчины, желтые поцелуи, – меня снова неукротимо рвет. Е. тут как тут, поит меня из ложечки.

– Вот еще одна таблетка, мой хороший, от рвоты! Выпей таблетку от рвоты, поможет! – говорит мне Е. и я чувствую, как он лезет своими пальцами мне в рот, проталкивает таблетку. Я глотаю.

– Вот, мой хороший. Ты молодец, я люблю тебя, – говорит мне Е. и целует в лоб, – смотри, какой хороший лечебный фильм.

На экране светловолосый мужчина в красной шелковой юбке, к нему подходит другой мужчина и целует. Снова эта вспышка. Голова пульсирует. Е. держит меня за волосы, наклоняет над ведром.

– Голова болит, – стону я.

– Какой ты больной! Насквозь больной, мой милый. Что бы ты делал без Санатория, как же такому по улицам-то ходить? Выпей таблетку от головной боли, – говорит Е. и снова лезет своими желтыми тошнотворными пальцами мне в рот.

Все сливается в одно: пальцы, рвота, целующиеся мужчины, желтый, желтый, желтый, Е., я, пальцы, таблетки, пальцы…