Плавильная лодочка. Карагандинская повесть

Она отличается от советских кукол с их детскими фигурками женственностью очертаний, и она диковинка. Не Герду ли взрослая Аня теперь видит каждое утро в зеркале? Кукла – вещь – человек: это не кольцо, это разные плоскости в скульптуре времени, где между куклой и вещью колеблющийся творец, пробующий на язык телесного цвета акрил и выбирающий черно-белую натуру. Кукла рассыпается, а вещь вновь и вновь оживает, порой сотни раз на дню. Аня, внутренняя, тянется к Герде, чтобы, никогда не совпадая, иметь с ней одно сердце. Игра – прелестна, но она лишь корневая система мира вещей.

Душистый чердак – огромная игровая комната. Такая же большая, как яблоневый сад у Славянского бульвара, где живет Агей. Аня впервые на море. Всюду, даже на чердаке, песок. Девочка бросается в сено, раскидывает руки, переворачивается на живот, смеется, садится на корточки и вдруг делает кувырок. Копна ситцевого платья, млечный живот девочки – Агей зажмуривает глаза.

Волны бьются о живот. Быть может, ради этого кувырка двести пятьдесят лет назад Люка пришел в Россию? В Караганде беловолосые Герда и Агей долго ведут Аню за руки. Однажды в детстве повстречавшийся и навсегда пропавший потом мальчик и кукла. Стопам девочки тепло, лучится дневная морская галька. Но вот Анна теряет их руки и даже взгляд и уже идет в гору одна. Потом ей нужно потерять и себя.

* * *

1996.

Удивленная улица глядит в глазок.

Анна и сама не замечает, как уже ходит по мясу.

Вечерний запах у дома детский, мягкий. Палисадник с петуньями, душистым табаком и золотым шаром оберегает дом с одного краю, яблоневый сад и малинник – с другого. Парадный вход застеклен, мелкие окошки холодной веранды. Крашеное крыльцо, которое Аня и Йоханна моют по очереди.

В доме принято закрывать ставни на ночь. Это право принадлежит бабушке Розе, но порой она кричит: «Geh un mach die Fensterlahde zu, Anna!»57, а сама, уставшая, снимает с себя фартук, ситцевый платок, роговые очки: готовится спать. Аня бежит в темный уже палисадник, за ней Дружок. Девочка бережно снимает деревянные крашеные полотнища с крючков и петель на стене и соединяет их железной перекладиной. В створках ставень узоры – по два ромба в каждой, и внутри дома они как глаза улицы, Аня видит их поутру, просыпаясь в своей комнате в темноте. Бабушкины блинчики или оладьи уже ждут ее на кухонном столе.

В одно такое утро Аня выбегает на улицу, а палисадника нет. Неуклюжий бульдозер роет яму на месте бывших клумб, нежность их порабощена. Рыжее нутро у карагандинской земли, месиво из бурой грязи. Девочка пятится к бочке с поливной водой, туда, где растет красная и черная смородина, и вдруг обнаруживает высокие кадки с цветами: отец срезал большой пласт почвы вместе с цветами, чтобы потом высадить их обратно на клумбы. Под палисадником проходит водопровод, и он дал течь.

На следующее утро Аня выбегает на улицу, а палисадник уже на месте: отец выровнял землю, разбил клумбы, мама снова высадила и уже полила цветы. Даже дорожки между клумбами посыпаны гравием. Небольшая вагонетка полна прозрачной воды. Штакетник подкрашен: зеленые и желтые тонкие планки чередуют друг друга.

Ромбы, ромбы детских ставень, дарящих утро; удивленная улица глядит в глазок. Анне тридцать, и она уезжает в Москву, а Караганда волочится за ней. Девушка теперь живет не в Москве, а в трещине между Карагандой и Москвой, и эта трещина не похожа на ромб. Город-подросток капризен, даже истеричен. Анна отбрасывает от себя его, любящего и любимого, но Караганда снова вцепляется в нее, оглушает тишиной. Уже двести пятьдесят лет Манифесту о дозволении иностранцам поселяться в России, подписанному Екатериной II, «святой доктор» Гааз так давно позаботился о легких кандалах для заключенных и добился отмены прута, на который нанизывали идущих на каторгу, а ранним утром XXI века сонная сотрудница в московской поликлинике просыпается и удивленно выдыхает: «А откуда вы в России-то взялись? Французы живут во Франции, итальянцы в Италии, немцы в Германии». Она вертит в руках казахстанский паспорт Анны, там написано – немка. И глядит с подозрением, и шипит, и очередь за Анной тоже шипит: «Нам самим врачей не хватает, а тут еще иностранцы…». Девушка открывает рот, чтобы прочесть им лекцию о переселении немцев в Россию, но очередь уже не проявляет к ней никакого интереса. «Немцы – исконный народ России! Они живут здесь с IX века!» – Анна бросает две хлесткие фразы в спины стоящим, те оборачиваются, медленно вертят шеями, как башнями танков, смотрят с изумлением.