Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2019

В том артеке, где я научился писать по железу углем и сангиной,
я влюбился в твою ястребиную стать, в твои ясные очи, ундина,
и пока рихтовали меня губари, Артамонов и родина в коме,
я хранил тебя в сумке сердечной, Мари, не боясь, что отнимут на съеме.

И с тех пор пролетело семь тысяч небес над моей травяной палестиной,

и дремучее время застыло, как лес, и пространство склоняется к тыну,
и зияют разрывы в природе вещей, и, как вишенка цвета кармина,
ты хрустишь на зубах моих белых ночей, Лафоре, синеглазка, ундина.

Мы живем на разломе эпох, и связать наши судьбы нельзя воедино,

гой еси, дорогая Мари, исполать, бона сэра и чао бамбино,
вот закончится фильма и в ультрамарин мы вольемся волна за волной,
если можно, Мари, дорогая Мари, тень твоя да пребудет со мной.

«Там, где на сетчатке – слепая зона…»

Там, где на сетчатке – слепая зона,
где уже залег под брезент Харона
и уже готов для любви небесной,
там другие лабухи, если честно,
о шести крылах для Него сыграют,
продудят Ему в золотые трубы,
оттого там голос мой замирает,
что меня никто не целует в губы.

Там, где верея, верея да поле,

алая заря мартовского Феба,
там, где жизнь моя без фронтальной доли
скрюченным перстом указует в небо.

«Годы идут, Мона, дети растут, Мона…»

Годы идут, Мона, дети растут, Мона,
твоя новая грудь превратилась в редут, Мона,
стволамин управляет кожей, и от силикона
идет холодок, и мне не по себе, Мона.

Все что было прошло, победило добро, Мона,

Арлекина до смерти замучил Пьеро, Мона,
залюбил, залялякал… По щеке сползая, гимнаст,
обещает новую жизнь, которая не про нас.

Новой жизни не будет, Мона, но будет, Мона,

музыка новой речи, рожденная вне канона,
формула речи без блуда, которая на слуху
поколенья висит, как Иуда на голом своем суку.

«Мать остается молодой…»

Мать остается молодой,
до самой смерти остается,
как будто музыка, с тобой,
как хорошо, что светит солнце
в бездонной памяти моей,
где вечно двадцать восемь ей,
вот мама в сад выходит или
чего-то пишет за столом,
или печет, и целый дом
наполнен запахом ванили,
с черемухи сдувает цвет
куда-то за пределы рая,
и я живу, еще не зная,
что времени и смерти нет.

«Там, где сердце твое не сгорит…»

Там, где сердце твое не сгорит
на полынном огне,
начинается вид
горизонта на черной стерне,
начинается рать
белых ангелов, нимф и харит,
там, где сердце твое не сгорит
и не сможет упасть.
Высоко-высоко
ты за ними взлетишь в небеса,
широко-широко
ты раскроешь пустые глаза,
и увидишь во сне
то, чем ты пренебрег наяву —
как по черной стерне
ветер гонит сухую траву.

«Улетая – улетай…»