Пленная Воля

У модных лавок, где бока
Мне отдавили парижане,
Я в стеклах вижу двойника,
Каким он был бы на экране;

И бледность строгую свою,

И рот с усмешкою короткой,
И взгляд упорный узнаю,
И торопливую походку.

Когда под низким потолком

Заснув, себя я вижу в небе,
Мне так же облик мой знаком
И соблазнительно враждебен;

И возвратясь издалека,

С усильем тяжким отстраняю
Такого точно двойника,
Каких в витрине оставляю.

Оставил там, где пустота,

И не оставил — уничтожил;
И снова — улиц пестрота,
Толпа, и я, ни с кем не схожий.

Но тщетно разум шепчет мне

Про сонный бред и отраженье:
В его словах, как при луне,
Одно сплошное наважденье.

И надо где-нибудь присесть

И, выпив кофе подогретый,
В газете биржу перечесть, —
Чтоб вновь поверить жизни этой.

Париж. 1925

«Рояль, бандура, барабан, и скрипка…»

Рояль, бандура, барабан, и скрипка,
И резвая трещотка с бубенцом.
Их пятеро, чернявых с кожей липкой,
И много нас внизу, полукольцом.

Мы слушаем, глядим, сейчас запляшем,

Запляшем так, как пятеро хотят;
Их бойкий лад хмельней, чем зелья наши,
И прямо в кровь струится этот яд.

Пять лет войны, семь лет, ни с чем не схожих,

Расплаты с прошлым, худшей, чем война, —
Не оттого ли бредом чернокожих
Европа, как дикарь, упоена?

И следуя за юношей безусым,

Прильнувшим к даме с задом битюга,
Должны мы трепыхаться, как зулусы,
Зажарившие пленного врага?

Париж. 1925

«Двенадцать раз, затем еще двенадцать…»

Двенадцать раз, затем еще двенадцать
Пробьют часы, и в бездну канет день.
Оглянешься — пустая дребедень,
А мир стоит, и люди суетятся.

Как лист газетный, где печать сыра,

Был каждый миг соблазном и приманкой;
Но вечер мертв задолго до утра,
А утро — тот же вечер наизнанку.

Глодать ли кость, глотать ли трюфеля,

Любить искусство, женщин или скачки, —
Все так же тупо вертится земля
Слепою клячею на водокачке.

Париж. 1925

«Я устал — слова сказались сами…»

Я устал — слова сказались сами,
Это страшно, внять еще страшней.
Но гудит земными голосами
Дальний хор моих забвенных дней.

Так привычны стали мне поминки,

Точно мертвых больше, чем живых;
Замечаю тонкие былинки,
А дубов не вижу вековых.

И на что мне пышность долголетий,

Медный звон во все колокола,
Если вечность — луч, пронзивший сети,
Или быстрый зов из-за угла?

И не только ни жене, ни брату

Не понять, но сам не разберу,
За какую призрачную плату
Я служу нездешнему добру.

Париж. 1924

«Скупой, он расточает силы…»