Пленная Воля

Скупой, он расточает силы,
Дела и думы долгих лет,
Чтоб мир презренный и постылый
Стал звонким золотом монет.

Но ведь такой же, несомненно,

Стяжатель я и жалкий мот,
Бросая в мир самозабвенно,
Что каждый цепко бережет,

И накопляя прихотливо

Взамен растраченного дня,
Гуденье мерное прилива
И свет, идущий от огня.

Париж. 1924

«Нет, не отдам я жизни этой…»

Нет, не отдам я жизни этой,
Размеренной и трудовой,
Где песни древние допеты
Под гул машин по мостовой,

Где с каждым днем бледнее зори,

Томительнее вечера,
И лишь одни слепые взоры
Пронзают ночь — прожектора.

Но не с презреньем, не с упреком,

Не возгордившись, не скорбя, —
Я мир отверг взметенный роком,
Стыдясь за самого себя,

Что так мне мил поблекший, строгий

И стройный дедовский уклад,
Что дни накатанной дорогой
Так незаметно прошуршат.

Париж. 1924

«И я дрожал от холода в квартире…»

И я дрожал от холода в квартире,
На голых досках отлежал бока,
Одну селедку ел, и с родника
Таскал ведро — версты четыре;

И слушал в мертвой тишине ночей

На гулкой улице шаги и шорох,
И знал, что люди есть страшнее вора,
Сородичи — врагов лютей.

А вкруг меня творилось злое дело,

Такое злое, что не скажешь вслух:
«Тюх-тюх — подскочит смертник — как петух,
И в яму бахнет неживое тело».

Семь лет прошло, семь лет иль семь столетий,

Я вышел из заклятого кольца,
Но сытого стыжусь лица
И дней, которым солнце мирно светит.

Осталась, видно, зябкая тоска

На дне души, как яд на дне стакана,
Как холодок щемящий от нагана
Чуть ниже левого виска.

Париж. 1925

«Люблю уют жилых покоев…»

Люблю уют жилых покоев,
Ковер шершавый на полу,
Узоры выцветших обоев
И кресло низкое в углу;

На тахте мягкие подушки,

На полках книги; по столам
Разбросанные безделушки, —
Весь этот скарб и этот хлам.

От жизни долгой и упорной,

От чинных радостей и бед,
Как некий лик нерукотворный,
Остался всюду блеклый след.

Но знаю я часы иные,

Когда под небом голубым,
Неотвратимые, немые,
Предметы тают словно дым:

Клубятся каменные стены,

Струится под ногами пол,
И стол, такой обыкновенный,
Уже совсем не прежний стол;

И сразу все, что было мило,

Ненужным станет и чужим:
Протяжный зов автомобиля
И гул над городом большим;

В толпе лицо на миг родное,

Любовь сулящий трепет век,
И ласковый уют покоев,
Где жил и умер человек.

Всему, что есть, я знаю цену,

Но эту дикую игру
Люблю как светлую измену
Земному, темному добру.

Париж. 1925

«На людной площади, в базарной толкотне…»