Плясать до смерти

– Или – вниз. Если не получается выше, то мы выглядим, наоборот, хуже всех! Гибель. Чем занимаются люди обычные, чему радуются – нам это, увы, не дано! И не надо! Понимаешь?

Подумав, кивнула.

– И я тоже чуть не погиб, пока не понял… Обычное не принимает нас. Даже если мы притворяемся, мол, мы как все, они мгновенно расчухивают нас и выталкивают из своих рядов! Меня вот в ЛЭТИ из комсомола исключили, – сознался я в давнем. – И не могли даже объяснить в райкоме – за что? Не такой, как все! После восстановили. Поняли – безнадежен. Мы – на краю, понимаешь? И с обрыва – только вверх. Если не взлетим – разобьемся. Понимаешь? Пора. Такие уж мы. Не будь мой отец гениальным селекционером, засмеяли бы его: “Дяревня! Чокнутый!” А я? Тоже последним в классе считался! Били кому не лень. А закончил – первым! Ты думаешь, почему у меня золотая медаль? От наглости? Наоборот, от испуга! Чтобы в обычную жизнь не попасть. И если б не стал я писателем, был бы где-нибудь на побегушках и ненавидели бы все. Ясно?

Кивнула, не поднимая глаз.

– Потому что “отстраненные” мы. Думаем лишь о своем. И чтоб нас не забили, нам надо вверх. Там единственное наше место. И спасение. Панимаешш?

Может, я зря это ей? Ни один, думаю, подросток в ее возрасте этого бы не понял, заверещал бы: “Папуля, папуля! Купи крендель!” Но она поняла. Потому что – знала. Долго молчала. Кивнула.

– Вот так, Настенька! Будем считать, что ничего страшного и все впереди! Иди.

Ушла в свою комнату. И оттуда – ни шороха.

Зато вдруг с шумом выскочила мать, испуганная и даже какая-то растерзанная, давно ее не видел такой – с ухода отца.

– Валерий! Ты что здесь такое говорил?

Главное – не сдаться.

– То, что думаю, мама!

– Что за идеи о какой-то исключительности? Ты же фактически лишил Настю возможности обычной, нормальной жизни!

И Настя слушает, замерев. Но что делать?

– На обычную, мама, увы, нет времени. И сил! Это, увы, не мой удел!

Ей ли не знать: достаточно начудил.

– Это тебе! Но не девочке же! Не надо равнять!.. – перешла на шепот. Умолкла. Тишина! Продолжила: – А если у нее не получится так красиво, как ты говоришь… Понимаешь, на что ты ее обрекаешь? Вне общества!

Да-а. Почти такой же встревоженной она была и так же выскочила из своей комнаты еще на Саперном, когда мы подписи обсуждали в защиту Даниэля и Синявского.

“Остановитесь! – заговорила, выкинув руку вперед, словно упершись во что-то ладонью. – Мне сказал Вася Чупахин, снова будут сажать! Уже хватит нашей семье!”

Но то рассосалось. А вот это будет с нами всегда. Но, слава богу, ничего политического. Или – есть?

– Ничего, мама! Замаскируемся под нормальных! Я же сумел?! – лихо подмигнул.

– Во всяком случае, я очень рассчитываю, что ты понял меня! – Она подняла бровь.

– Хорошо, мама.

Ушла. Жизнь во всех комнатах снова зашуршала. У мамы, я уловил на ухо, шорох переменился. Так и не распаковавшись до конца, стала упаковываться: завтра уезжать. Но даже по шороху чувствовал (всю ее ощущал), что теперь она более-менее довольна: уберегла молодую семью от непродуманных решений!

Ночью девчонки шептались:

– Дг?

– Дг!

И Настя пошла в здешнюю школу.

“Новая школа – новая жизнь!” Такую мысль я внушал Насте. Но начинать, видно, надо со взрослых? Теперь я вставал в семь, как в суровые времена работы в НИИ, и сразу садился работать. Настенька, пробудившись, заставала меня за рабочим столом. Пересекались за завтраком. Махали ей на прощание из двери, пока с гудением поднимался лифт. Уезжала.

Потом мы, конечно, прятались с Нонной по бокам окна, подглядывали, когда выйдет Настя к автобусу. К сожалению, английская школа оказалось не вблизи: три остановки. Нервы уже играли вовсю. Начать с того, что она очень долго не выходила на угол. Где была? Застревала зачем-то в парадной? Переглядывались. При этом Нонна отводила глаза. Я догадывался, что кроме “хороших друзей”, Настя приобрела в Елово и плохие привычки. Одну – это точно: курение. И почему она задерживалась на лестнице, я, увы, понимал. Поэтому Нонна и вздыхала, чувствуя себя виноватой.

Кроме упорных занятий по всем предметам, окончательно залютовав, выучил еще ее играть на фортепьяно “Детский альбом” Чайковского (чем владел сам), а также читали с ней неадаптированные книги на английском, начиная с Даррелла – “Моя семья и другие звери”.

Первое полугодие, кажется, закончит неплохо! Требовал только пятерки, но не всегда получалось.

Конечно, с одной моей строгостью, без материнской безалаберной доброты Настя бы не выдюжила. Душой она отдыхала с ней. Так уж у нас в семье разделилось: Нонна занимается лишь приятным, тяжелым – я. А ведь я весельчаком считался! Жи-зень. Но мутить ее легкое мировоззрение не буду: оно может пригодиться. Уже пригождается.

Придумали они с Настей массу веселых слов.

– Бутырь будешь? – спросила вдруг меня Настя.

– “Бутырь”? – удивился я.

– Мы с Настей так называем бутерброд! – пояснила Нонна.

Обе сияли. И я свою лепту внес в семейную хронику, сочинил стихотворение: “Ну, Еж! Ты даешь! Осторожней. Пропадешь!” – и часто назидательно читал его Насте.