Пляж на Эльтигене

Марина пошла вперед, глядя прямо перед собой. Она не знала, как велика Няндола и где искать больницу. Спросить было не у кого. Лишь самосвалы гудели рядом и шли один за другим, разбрызгивая грязь по асфальту. На скамейке, в центре сквера, спал рыжий парень в зеленом свитере. Марина выждала, надеясь, что он проснется, но в конце концов выбежала на середину площади и подняла руку. Два самосвала разом остановились, покачиваясь на рессорах. Больница оказалась совсем рядом, и Марина добралась до нее засветло.

Тяжкие двери с медными ручками, запах йодоформа и белый цвет приемного покоя отгородили ее от шумного, дышавшего, жадного до работы мира. Она назвала фамилию Алеши. За окошечком воцарилось молчание, затем сухой, торопливый, бесстрастный голос, каким сообщают о несчастье, произнес скороговоркой:

— Калмыков здесь больше не числится. Пройдите к главврачу. Третья комната по коридору налево.

Осталось сделать несколько шагов. Самых медленных и самых трудных. На это надо было решиться. И Марина перевела дыхание, прежде чем идти дальше.

— К главврачу нельзя! — сказала белокурая девушка, одетая в щегольской накрахмаленный халат. — Главврач занят.

Девушка смотрела на Марину строго и негодующе, словно не была уверена, что та ее послушается и подождет. Марина присела молча на краешек стула, сжав колени, и приготовилась увидеть человека, который знает все, который уже знал все, когда она ехала за тысячу километров, считая каждый день и каждый час. Ее отделяла от приговора тонкая дверь, выкрашенная белой краской. И Марина смотрела неподвижным взглядом на эту дверь.

Главврач Максудов перечитал письмо, тщательно расписался своим изящным росчерком и понял, что концовка не получилась. Он хотел написать, что должность главврача в таком захолустье, как Няндола, дает некоторые привилегии. Но мысль эта каждый раз срывалась с кончика пера, и он никак не мог перейти к этому важному выводу, свидетельствовавшему, что он доволен жизнью, работой и полон оптимизма в оценке ближайших перспектив. Трудность заключалась в том, что оптимизма он не испытывал, а сказать о нем было крайне важно, так как письмо предназначалось родителям жены. Разлад с женой длился уже больше года, но по странной случайности отношения с ее родителями продолжали оставаться корректными и выжидательно трогательными. Это был единственный мостик, соединявший его с прошлым.

По последним сведениям, жена была в Казани, недалеко от родителей, и Максудов решил в очередном письме намекнуть на возможность своего скорого прибытия. Он собрался было уточнить сроки, но осторожный стук рассеял его мысли. В дверях появилась дежурная медсестра.

— Сергей Васильевич, к вам посетитель, — произнесла она едва слышно.

Максудов посмотрел на нее долгим испытующим взглядом, каким обычно смотрел на подчиненных. Медицинскую сестру звали Сонечка. Она была кудрява, миловидна, упряма и глупа, по его убеждению, до чрезвычайности. Главным свидетельством верности своих наблюдений Максудов считал то, что Сонечка вздрагивала при каждом его обращении к ней и лепетала что-то невнятное. Зато потом, когда «буря» проходила, в ее глазах загоралось непобедимое упрямство, и она могла твердить одно и то же целыми сутками. Со временем сама Сонечкина миловидность стала раздражать Максудова, и он не упускал случая, чтобы не сделать замечания.

— Я занят! — крикнул он. — Вы не видите, что я занят?

Сонечка с готовностью тряхнула кудряшками.

— Уже говорила, Сергей Васильевич. И она ждет.

— Скажите еще! Или занимайтесь делами вместо меня.

Сонечка вздрогнула от крика; потом в ее глазах загорелся знакомый Максудову враждебный огонек, и она, откинув голову и надменно выпрямившись, произнесла срывающимся голосом:

— Вы должны ее принять, Сергей Васильевич. Это насчет Калмыкова.

Максудов откинулся в кресле и поспешно убрал в ящик наброски письма.

— Просите… Стойте, Васнецова! Если еще раз я увижу, что родственники задерживаются у больных больше положенного часа, я наложу на вас взыскание. Все. Идите.

Максудов расчистил стол, настраиваясь на предстоящий разговор. За последние годы, сколько он помнил, люди поступали совсем не так, как требовалось и как подсказывал здравый смысл. Областные ведомства замучили его из-за истории с Калмыковым. Парень выполнял работу, за которой следил десяток заводов. Казалось бы, столько людей приняло участие в его судьбе, что он должен был давно находиться в лучших клиниках. А что вышло? Ничего. Виноватыми оказались все, и Максудов больше других. Верно, в свое время он проявил твердость, сказав, что Калмыков нетранспортабелен. Теперь шум поутих, и положение не изменилось, если не считать, что ответственность главврача возросла из-за широкой гласности, которую приобрел этот случай.

Заметив, как от двери к столу скользнул темный силуэт женщины, Максудов поднялся и заговорил, с раздражением предупреждая вопросы:

— Его здесь нет. Он попал к нам второго июля, после автомобильной катастрофы. И двадцатого августа…

Максудов запнулся, увидев перед собой огромные, полные ужаса глаза, и произнес скороговоркой визгливо: