Пляж на Эльтигене

Свое письмо обдумывала долго. Сочиняла по пути на работу, подшивая бумаги, отвечая на вызовы, на телефонные звонки и остывая после них.

На работу ездила в Тишково вместе с Тоней Лапшенковой, по мужу Морозовой. К новой фамилии Поленька привыкала с трудом. В девичестве они были далеки друг от друга, едва ли не враждовали. Ни статностью, ни красотой Тоня похвалиться не могла, да и откуда им взяться, отец — замухрышка, с лицом как печеное яблоко. Мать росточком с него, вечно, как уточка, переваливалась с боку на бок. И Тонька в нее удалась. Даже глаза чудного вишневого оттенка не так чтобы замечались на худом носатом лице. Словом, никак бог не наградил, а ни в чем она не признавала Поленькиного первенства. Держалась так, будто счастье загребала лопатой, будто не она сама, а Поленька должна была добиваться ее расположения, искать дружбы.

Теперь со счетами было покончено и обе словно бы молча радовались, что не надо чинить друг другу препятствий, а после их преодолевать. Почувствовали необходимость общения и так сдружились, водой не разольешь.

Жила Тоня ближе к станции, и Поленька часто забегала за ней по пути на работу. Утром в темноте бежать вдвоем было веселей.

Завод в Тишкове не был даже затронут бомбами и снарядами, работал на полную мощность, и сюда стекалось все трудоспособное население. Поленьку взяли в канцелярию, и она, быстро продвинувшись, стала секретаршей директора. Промесив полкилометра грязи до проходной, она быстро переодевалась, меняла обувку и входила в приемную в таком сиянии всех своих достоинств, что кругом ахали. Никогда раньше она не слышала столько комплиментов от начальства. Даже почерк у нее оказался красивым.

— Может ли человек быть еще совершеннее? — говорил директор, и Поленька отвечала ему сияющей улыбкой.

Пришедшая к ней уверенность в работе, в людях, в себе помогала трезво и точно отыскивать пути-дороги в непролазных семейных неурядицах. В один момент она было надумала съездить на Брянщину — родину Павлика, узнать, что сталось с Лужками. Но едва такая мысль родилась, как стыд жарким полымем схватил лицо, ожег туманом глаза, и она поняла по внутреннему своему ощущению, что такой путь к примирению для нее закрыт.

Обдумывая письмо Павлику, она порвала несколько листков, где просила прощения, и, наконец, нащупав, как ей показалось, верный тон, написала своим красивым почерком просто и прямо: «Здравствуй, Павлик».

Так, будто ничего не произошло.

Салюты в Москве гремели каждую неделю, иногда по два дня подряд. Поленьке довелось их видеть в самой столице, и теперь она замирала, слушая из репродуктора залпы. Двадцать залпов из двухсот двадцати четырех орудий. А если из трехсот, то это целый праздник. Весь городок слушал.

Весь городок — так было привычней думать, но и десятой части народу не осталось в Сосновке. Многие осели в Тишкове. Несмотря на то что и там дома побило, все же маленькое Тишково вмещало сейчас больше людей, чем наполовину сожженная Сосновка. Тех, что остались, знали наперечет. Когда погиб в Белоруссии при взятии Лепеля Степка Парамонов, известный на всю округу футболист, их одноклассник, Тоня прибежала к Поленьке с этим известием. И они обе просидели молча на кухне, не зажигая огня. Поленька восприняла эту весть с укрепившейся за войну привычкой. Не так, как первое время ужасалась бы: «Ах, это тот, который…» Теперь только болью сжимало сердце, и она молчала отрешенно, глядела прямо перед собой, не разжимая губ, пока приступ не проходил.

Война, несмотря на победы, собирала страшную жатву. Пришли похоронки к Губиным, Самопаловым. Получил извещение о сыне и старик профессор Барабаш, ходячая достопримечательность Сосновки. А Витька Алаторцев, которого Поленька едва замечала мальчишкой, на два года младше был, стал Героем Советского Союза. По этому поводу митинг собирали в школе, прилепили на стену газетный Витькин портрет. А когда сам герой заявился на два дня, к Алаторцевым набилось во двор едва не полгородка.

Потом у Поленьки на глазах привезли Саню Челкашина. Хоть и молились бабы в поселке за жизнь тех, кто воевал, а уж так, как Саня Челкашин жить остался, лучше помереть. Год по госпиталям валялся, у самых лучших профессоров был. Но какой профессор вернет руки, ноги, лицо. Как привезли, так и увезли. В доме будто пожар прошелся — все враз почернели, даже братья-малолетки. Уж о старухе Челкашиной и говорить нечего, хотя какая старуха — сорок пять. А теперь ни дать ни взять древняя бабка. Еще бы: и мужа схоронила в первые дни войны, и вот сына теперь довелось увидеть.

«Как там Павлик?» — подумала Поленька. Еще раз вспомнила, когда приковылял Лапшенков, брат Тони Морозовой. Весь прошитый насквозь, живого места нет. Лицо в синих оспинах, однако глаза целы. Худой, аж светится.

— Ничего, — сказал он в первый день, когда Поленька прибегала к Морозовым. — Ничего! Были бы кости, а мясо нарастет.

Нарастало, однако, медленно. Прошло уже полгода, он все за стенку держался. Зимой попробовал воды донести и не смог. Поленька увидела, подмогла, и ведро дотащила, и самого довела в обнимку.