Пляж на Эльтигене

Но разозлился я на них, прям говорить не мог, губы от злости стягивались. Ночь потом не спал и на высадку, на Эльтиген, пошел как на праздник. А все вышло наоборот. Убили Чулюгина, убили Сашку. А я живой».

Оцепенев, Поленька несколько раз перечитывала строчки про Чулюгина и Гурьянова. Самое ужасное ей представилось в том, что в Ташкенте она их не видела!! Не воспоминания, а возникшая тревога вдруг кольнула ее, показалась знакомой. А вместе с тревогой забрезжило в памяти, будто ее действительно спрашивал кто-то похожий по описанию на Гурьянова. Она даже увидела с отчетливостью выражение, с каким Семен Михайлович, муж Раечки, сообщил ей об этом. «Этакий кроманьонец!» — провозглашал он. Но тогда сама мысль о появлении Гурьянова показалась ей столь невероятной, что она ее тотчас отринула. В Павлика она бы поверила, его по десять раз на дню отыскивала в толпе. Гурьянов был далек, о нем не думалось. Значит, все-таки приходил он? Вместе с Чулюгиным? Где, когда повстречали они ее, не обнаружив своего присутствия? И почему не обнаружив? Она была в компании? Смеялась? Кто-нибудь ее обнимал? Что надо израненному мужскому сердцу для бури отчаяния? Самая маленькая шалость покажется предательством? Ведь так и было, она точно помнила: ничего особенного не случилось в тот период. За что же они встали против нее? За что возненавидели? И как! Она ведь считала себя свободной. Считает и до сих пор. Отчего ж Павлик с друзьями всегда на ее пути? Отчего она всегда перед ними виновата?

Другое, последнее письмо уже не имело значения, но Поленька перечитала его несколько раз. Павлик складывал треугольником тот серый измятый листок всего месяц назад. Как все Павликовы письма, начиналось оно без начала и обрывалось без конца:

«Пока передых. Весь Крым чистый. Опять толкусь под Керчью, в тех местах, где был в ноябре. Когда выход с Перекопа немцам заперли, пленных стало ужас сколько, сдавались прямо целыми батальонами, верней, то, что осталось от батальонов. Апрель, а жара. Приказали нам с одним парнем, Лехой, конвоировать сотню человек. Леха из-под Пскова. У него, как и у меня, родные в оккупации, ни слуху ни духу. Идем. А жара! Немцы смирные, а мы грязные, мокрые. И море рядом. Леха говорит: «Давай передых». Кто же будет возражать. «Хочу, говорит, рубаху выполоскать». Я ему глазами на пленных показываю. А он: «Куда гансы денутся?» И верно, выполоскали. Только волна была такая, что промокли насквозь. Хохочем как оглашенные, все нам смешно. Гансы сидят и смотрят. В другом месте, может, похватали бы автоматы и тикать. А из Крыма куда утекешь. Сидят и смотрят, как русские моряки форменки чистят. Я же теперь моряк. Правда, плаваю в качестве десанта.

Часто думаю, где я только не был на войне. И пехотой, и артиллеристом. Вот моряком сделался. Если не убьют, может, летчиком стану, какие наши годы! Полетать охота.

Легли на горячий песок. Форменки сохнут. Сперва я на автоматы поглядывал, потом перестал. Над головой небо и чайки. По преданию, в них поселяются души погибших моряков. Чаек поэтому не убивают. Смотрю в небо, и всякая чертовщина в голову лезет. Если так, думаю, то вот в той чайке летит душа Пашки Чулюгина. И он, наверное, говорит: «Что, брат, вот и встретились. Сколько времени прошло, а кажется, будто вчера. Если бы не проклятый пулемет, мы бы не отстали от вас. И были бы живы сейчас. Ты же сам видел, что мы отстали из-за этого проклятого пулемета. И я и Сашка Гурьянов. Душа его летит вон в той чайке. Ветер упруго бьет ей в грудь, волны едва не достают до крыльев. И от этих пенистых белых брызг дышать легко и свободно. Как будто все небо и все море одно большое легкое. Дышать хорошо, совсем не так, как было тогда, когда Сашка захлебывался кровью и выгибался, потому что не мог вздохнуть ни разу».

И в самом деле, я видел, как Саня рухнул и Чулюгин вытащил его на песок. Берег тогда был усеян черными бушлатами. О потерях редко пишут, потому что их было слишком много в тот день. Об этом помнят те, кто уцелел.

Поднялся, поглядел на гансов и чувствую, что ненависть начинает меня расталкивать в разные стороны. Если бы кто из них поднялся без приказа, всех бы перестрелял. Пускай потом трибунал.

Но гансы сидели тихо. Леха причесался. Скомандовал. Поднялись. Довели.

Хотелось…»

Письмо так и ушло незаконченным. Какая-то команда подняла, видно, Павлика, выбросила из окопа, может быть из землянки или даже из дома. И он сложил и бросил письмо, потому что важно было отправить.

Разгадывая смысл последнего слова, Поленька думала почему-то, что «хотелось» относится к ней, к их отношениям. В глубине души она убеждала себя, что Павлик по-прежнему любит ее и ничто не может воспрепятствовать этой любви. Чем больше думала, тем сильней уверяла себя, что, как бы Павлик ни был рассержен, весточка от нее после столь долгого перерыва принесет ему радость, заставит поразмышлять. И в то же время угадывала смутным, неосознанным, но жестким и точным женским чутьем, понимала: от правильности ее шага зависит многое — не первая встреча, не ответное послание, а вся дальнейшая жизнь.