Пляж на Эльтигене

Поленька замотала головой. Мишу это нисколько не обескуражило.

— Надо иметь, — назидательно произнес он. — Ну да ничего, на первый раз я захватил.

Засунув руку в карман шинели, Мишка вытащил четвертинку и водрузил на середину стола.

Будто кто толкнул Поленьку. Грозно выпрямилась она, вознамерившись показать характер. Но Миша, так же шутовски взглянув на нее, осадил напрочь, будто в охлест. И ведь знал, что припасти, оттого и ввалился пьяный без стыда и совести. Согнав улыбку с лица, сказал хитровато:

— Ведь я с твоим воевал.

Вмиг поставила Поленька перед ним миску с пшеном, нарезала и полила уксусом крупный ташкентский лук, привезенный с юга. Миша по-хозяйски расположился за столом, ловко положив под культяпку обтертый ладонью до блеска костыль.

— Только мы недолго воевали вместе. Аккурат после твоего письма меня и ранило. Когда в санбат привезли, я был еще о двух ногах. А когда поезд начали бомбить, тут нас опять раскидало. Теперь вот живу. Так все при мне, но в футбол уже не поиграешь.

— Ты и раньше не играл, — сказала Поленька.

Обида неподдельная, искренняя промелькнула в Мишкиных глазах. Как будто Поленька сказала то, чего и говорить нельзя.

— Я был правый хавбек, — заносчиво произнес он.

— Про какое письмо ты говорил? — спросила Поленька.

Мишка поднял затяжелевшие глаза, и шутовская улыбка опять мелькнула у него на губах.

— Будто не знаешь? От него вся рота смеялась. А Павлик под трибунал угодил.

— Чего ты мелешь! — не сдержалась Поленька. — Сейчас возьму вон кочергу, тресну по башке, и дорогу ко мне забудешь. А ну выматывайся.

— Счас, — сказал Чернуха. — Вот допью блюдечко. Тебе дровишек не надо подбросить? Могу раздобыть пару осин.

Дрова были нужны, но с Чернухой она не желала иметь никаких дел. Однако, полыхнув взглядом, сдержалась. Произнесла язвительно:

— Ты ведь тройную цену сдерешь, друг детства?

— Нет, почему тройную, — сказал Чернуха невозмутимо. — Только двойную. Две бутылки.

— Одной хватит, — сказала Поленька.

— Ладно, — согласился Чернуха. — Насчет детства ты меня удивила. Мне иногда думается, что детства и не было, будто я так и родился с культей. Очень удобно. Войдешь в поезд, как рявкнешь: а ну, граж-ждани!!! Уступите инвалиду… И везде так. Что хошь достану. Был бы магарыч. Граж-ждани!!!

Чернуха так рявкнул и так похоже изобразил, что Поленька до слез, до боли под сердцем пожалела его.

— Миша, — сказала она ласково, — а у тебя совесть есть?

— Граж-ждани!!! — рявкнул Чернуха.

— Чаю хочешь? — спросила Поленька.

— Можно, — согласился Чернуха. — Если нет водки, можно пить даже чай. Не люблю только, когда мне читают мораль. Я в нее не влажу, культя мешает.

— Ты говорил про Павлика, про трибунал. Что там вышло?

— А ничего, — сказал Чернуха миролюбиво. — Тогда нас вышибли из Лопаревки, была такая деревня. Другие, может, города помнят, а я эту Лопаревку всю жизнь не забуду. И чего мы за нее держались, одному, как говорится, командиру дивизии известно. Плюгавая деревушка, болото справа, болото слева, каждым снарядом такую жижу выворачивает, что дышать противно. Сперва другой батальон держал ее, потом нас там молотили, все ходили облепленные болотной тиной. Потом все ж таки выперли. Но без приказу мы не отошли!

— Ну и что? — нетерпеливо спросила Поленька.

— А ничего, — сказал Чернуха. — Когда нас после Лопаревки в тыл отвели, чтоб малость причесаться и приобрести нужный вид, тут и почта подоспела. Получил Павлик письмо. Только, я видел, нормальный был, рукав у гимнастерки чинил. А тут, смотрю, белый идет. Я говорю: «Чего? Чего?» — а у него губа на губу не попадает, как помешанный. Ну я сгреб его, ребята подбежали. Нас всего-то осталось десять человек. Узнали про письмо.

Чернуха замолчал, выпил водки. Поленька лихорадочно следила за ним, пробуя дознаться, угадать, осуждает ли ее за то письмо Чернуха. Мишкино мнение было ей безразлично, но она пыталась его понять, ибо не пересказ, который он мог сгущать или разбавлять по своему усмотрению, а именно мнение могло передать ей отблеск тех впечатлений, а значит, оставить надежду или погубить совсем.

Но затяжелевший Чернухин взгляд не давал ей такой возможности.

— Почему трибунал? Что там вышло? — заторопила она.

— А ничего, — сказал Чернуха. — Павлик написал штук двадцать ответов, одни и те же слова — «подожди», «разберемся». И все порвал. А я делал из них кораблики. И поджигал. Там была лужа. Вишь, какой я человек. Другой бы стал рассказывать про заморские путешествия, про роскошную жизнь, а я все про лужу да болото, про лужу да болото. Даже красивой женщине не могу врать. Такое у меня направление.

— Сейчас я трахну тебя по башке вон тем поленом, чтобы у тебя опять было правильное направление, — сказала Поленька в сердцах, но тут же пожалела, потому что Чернуха поднял на нее глаза и произнес с безразличным видом:

— Я все сказал. У тебя водки нет?

— Мишка, — попросила она, — ну не тяни же.

— Жалко, что у тебя нет водки, — произнес Чернуха, извлекая из шинели вторую четвертинку. — А то совсем скушно делается…

— Что было дальше? — перебила Поленька.