Пляж на Эльтигене

У отца, насколько помнилось, начались сердечные приступы, и он умер перед войной. Мишка продавал за бесценок хрусталь, фарфор, этим жил, начал выпивать. И никакое шефство над ним не помогало. Квартира его являла собой ужасающий вид, суждения стали циничными, в голубых, почти обесцвеченных глазах все чаще загорался злой огонь. Простых вещей он не понимал и Поленьке иногда казался существом с другой планеты.

Теперь он стал гораздо понятливее и даже сам как-то выразился:

— Война научила меня добру. Рядом со мной были добрые люди.

Он приходил часто, иногда что-либо выправлял по хозяйству, пил водку, если она выставляла. Но когда он поправил упавший забор, и она задумала отблагодарить его деньгами, Чернуха взглянул свирепо и обрезал коротко:

— Заткнись и не возникай!

Жалея его, оборванного, неустроенного, Поленька вознамерилась помочь ему наладить семейную жизнь. Ей казалось, что Мишка стесняется своего увечья и потому сторонится женщин. Она загорелась желанием разубедить его, нашла было невесту, и однажды, когда Чернуха обстругивал перила на ее крыльце и потом с добрым, спокойным выражением на лице уселся на ступеньку, вытянул культю и закурил скрученную из махры цигарку, Поленька обронила, как будто невзначай, задержав дыхание, потому что долго готовилась и подбирала слова:

— Жениться тебе надо, Миша. Как хорошо Берендеевы живут, а ведь Костя тоже без ноги. Сколько невест ходит нецелованных, неласканных. У них жизнь еще хуже, чем у тебя. Ты у нас ведь на всю округу завидный…

Чернуха сдвинул брови и так глянул, точно не он только что радовался исполненному делу и поглаживал жесткими прокуренными пальцами отполированную рубанком доску; глаза его странно побелели.

— Мне раз и навсегда мамаша показала, что такое семейная жизнь.

— Брось ты! — в сердцах сказала Поленька.

Но Чернуха не дал ей продвинуться дальше ни на полшага.

— Заткнись и не возникай, — коротко приказал он. — Покурить не дала!

Опершись на костыль, рывком поднялся и заковылял прочь.

Долго не появлялся. Встретившись на улице, темнил, притворялся обиженным. А все ж таки, как ни темнил, Поленька добыла у него два письма, переписала тщательно адрес Павлика, спрятала и тогда только взялась читать.

«Никаких случайностей быть не может. Не пропавшие они без вести, а погибшие, — писал Павлик. — Саня Гурьянов и Чулюгин погибли на Эльтигене. Море было против нас, хотя немцы не сразу расчухались. Первые транспорты подошли тихо, в темноте. Но когда настала наша очередь, мы уже выбрасывались под огнем. Гурьянов с Пашкой не успели подняться из воды, когда пулемет выплеснул перед ними первую очередь. Я видел, как Гурьянов выгнулся и упал, а Чулюгин его подхватил и доволок до берега. Но их уже взяли на прицел. Берег там был пристрелян вдоль и поперек. Мы выбили немцев с высотки, окопались, как могли, думали, подкрепления подойдут. Но море разгулялось, разбуянилось. Транспорты поболтались на виду, по ним били с берега, били сверху. Один на моих глазах перевернулся и затонул. И верно, получили приказ уйти. Была жутковатая минута. Мы зацепились за Крым, но немцы блокировали пролив. На следующий и в другие дни транспорты прорывались к нам. Но все реже и реже, потому что кругом было море огня. Это с людей можно требовать невозможное, а с пароходов нельзя, они тонут.

Немцы ополчились против нас. И это, наверное, помогло тем, под Жуковкой и Еникале, где высадилось больше войск и откуда пошло освобождение Крыма. А немцы перепутали, думали, что мы на главном направлении. Может, так бы и вышло, не будь шторма на море в первый день высадки. В общем, долбили нас днем и ночью. И мы, оставшись без подкреплений и боеприпасов, полезли к черту в пекло. Пошли на Керчь, перелезли через Митридат. И сняли нас аж на другом берегу корабли Азовской флотилии.

А Саня с Пашкой остались на Эльтигене. Не без вести пропавшие, а убитые. И перед смертью мы разругались в дым. Вот какая штука. Всю войну прошли вместе, чтобы перед смертью поругаться. Мы еще не знали о приказе и грелись цигарками в какой-то раздолбанной хате среди трех стен. Зашел разговор о моей бывшей супружнице. Сам его завел. Столько смертей насмотрелся, думаю, может, нечего и обиду таить. По-ладному, думаю, не вышло, а мало ли семей не по-ладному живут. Сказал вроде бы, если ранят, загляну после госпиталя на Первомайскую. Гурьянов поглядел на меня и говорит вдруг: «Не надо!» Я чуть самокрутку не проглотил, спрашиваю: «Чего?» Чего, мол, лезешь?

Всего разговора не перескажешь. И Саня и Пашка темнили, дьяволы, бубнят «не надо», потом «забудь» и в конце концов «считай, что ничего не было». Но из разговора понял я, что видели они в Ташкенте Поленьку. Мы там вместе в госпитале лежали. Пришли туда раз женщины в халатах, с подарками, и она посередине. Я еще был не ходячий, а Саня уже шкондылял. Когда увидел ее, влип в стену и не мог отлипнуть. Потом они с Чулюгиным отыскали ее, наверно, весь Ташкент исколесили, чтоб нас помирить. А что там увидели и почему стали против, я так и не дознался. Хотя большого ума не надо, чтобы представить.