Площадь

– Вы права, милая. Просто ужас какой-то, безумие. Я определенно уверена, что, все-таки, страдания делают человека в большинстве случаев мелочным и мстительным, чего я только не перенесла в этой жизни…

– А я бы рекомендовал, все-таки, на несколько минут отвлечься. Кто-нибудь что-нибудь слышал?

– Нет, я ничего определенно не слышал, но нисколько, решительно не понимаю, почему перенесен на сегодня из такого недавнего еще прошлого ритуальный сад.

– Это так объявляли.

– То есть, к а к объявляли?!..

– Объявляли…

– Ничего не понимаю, ничего. Я болен. Ничего не понимаю. Я потерял чувство событий. Пойду, спущусь к врачу. Надо попросить, чтобы что-нибудь даже отрезали.

– Это не типичная Ваша реплика. Это не та крайняя необходимость, которая единственно только и решает проблему. И это не есть единственная необходимость.

– А?

– Что?..

– Однако, передайте там, что пора уже начинать. Попугай заждался!

– ПОРТВЕЙН !!!

Открывается клетка, скрипят трубы. Члены ассамблеи по одному, слегка пригнувшись, выходят сквозь последнюю дверь, пробираются дальше боком мимо большого куста и, обогнув трубу, оказываются на поляне, между небом, все теми же облаками и неким, железным когда-то сооружением, определить этиологию которого представляется невозможным.

Конечно, как всегда – это и есть одна из философских компонент нашей действительности – поначалу идет обыденная и наиболее трудная часть. Профессор и эрцгерцог достают из пол строжайших одежд скучные темно-зеленого стекла бутылки и, в силу традиции (её еще называют облигаторной), начинают сдирать с них сизые пластиковые пробки просто зубами, что, в силу наличия у профессора нескольких таковых искусственных, а у эрцгерцога – врожденного отвращения ко всему негигиеничному, плачевно и затруднительно. Тем не менее, в силу извечного стремления человека побеждать, пробки сорваны, и победители глядят на них некоторое время с откровенной ненавистью. До эрцгерцога доходит в это время легкий миазм содержимого и его передергивает.

Профессор достает из кармана семена подсолнечника, предварительно прокаленные на предмет удаления из них лишней влаги.

– Я тут, кстати, вот что заметил, – отмечает эрцгерцог. – Вот ведь, если бы существовали, скажем, таблетки как более удобная форма того, что мы собираемся предпринять – то, пожалуй, не исключено, что мы бы и не собрались ничего предпринимать, а? Исчезло бы не только удовольствие, но и смысл, пожалуй, не так ли?

– Умник, – заявляет профессор. – Пей, на х… это дураку понятно, что ты тут говоришь. Если такое не понятно, значит, не просто дурак. Значит, с другой планеты свалился.

Ассистент глядит на профессора с нескрываемым восторгом и профессор, между делом, заметив такую реакцию, решает в глубине души рано или поздно от ассистента этого избавиться.

Вечереет. По небу медленно проплывает, с намерением зайти на посадку, самолет, и путников, стоящих недвижно, охватывает, может быть, и сладкая, но безысходная печаль, которую они спешно и заливают, чтобы она не располыхалась в пожар или, не дай Бог, не усохла, затвердев, в маленький злобный комок. По последнем глотке эрцгерцога постигает видение запомнившегося ему детского лица, а на глаза наворачиваются слезы.

Профессор приписывает это явление детскому лицу и осадку, скапливающемуся на дне бутылки. Он прав.

Что еще. Накрапывает дождь. Коллеги, зная, что он никогда не прекратится, углубляются в некоторые детали, а затем переходят, миновав анфиладу небольших комнат и беленый коридорчик, в холл, где хотя и тесновато, но неожиданно тепло и приятно, и, в довершение перемен, завязывается дружеская беседа и подается портвейн. Прошлое отпускает, равно, как и настоящее, и беды кажутся светлее, а, может, и прозрачнее – и что там вообще… Суть общения очевидна и понятна всем, теперь уже свободным, и королева кажется чем-то когда-то значимым, но уж очень малореальным. Как оно, скорее, и есть. О чем это мы вообще!..

Ну, вот так. Что происходило… Как перед каждым очередным дождем, наверное – ничего внешнего. А что должно быть?

День ото дня мы попросту всё больше сидели на площади. Там, правду сказать, скамейки очень неудобные. Есть на то две причины. Первая заключается в самом факте круглых и деревянных досОк (такое ударение приводится в первоисточниках Большого городского магистрата; менять можно только через полгода). Вторая же причина заключается ни много, ни мало, в тысячах причудливых отметин, оставляемых любителями приближения к естеству путем открывания бутылок с пивом прямо о круглые доски скамеек, указанные в первой причине. Мы решительно, кстати, возражаем, против поименования первой причины первопричиной. Так очень далеко можно зайти. Туда не надо зайти. Это надо прекратить немедленно. Вместо этого надо зайти пива купить. Да вот же, там же, рядом же, не видите, что ли. Небо, указанное неоднократно также в связи с самим понятием площади, являло нам странный квадрат, в знак, может быть, чего-то необходимого, что сделать.