Площадь

В такие моменты принято отступать на абзац. Но вы не подумайте, я не то, чтобы неискренен, я просто помню и то, и то, и вообще всё. Я стараюсь служить если не верой, то хотя бы правдой. В лицо несли осколки льда, крохотные совсем, площадь была огромна до необъятности; я вспоминаю всё только потому, что на стенах висели страннные плакаты, каждый в лицо, а предмет был увенчан розами, белыми. До поднятия предмета вокруг стояли хирургические лилии, вообще не нужные никому.

Мы умерли как бы все. Люстры были в черном.

На свете уже были такие моменты. Меня тогда еще не было.

В настроении совершенно неизвестном приступаем мы к изложению событий, нам известных. Начался плановый ремонт. Под медицинским факультетом была найдена нефть, несколько бутылок вина и останки неизвестного происхождения. Весна изрядно попортила остатки зимнего комфорта. По поводу чего был сделан запрос в малый городской магистрат – останков, разумеется. Ответа не последовало и остается теперь только продолжать, имея в виду, что к лету занятость рассеется и можно будет всё получить, и ответы тоже. Мой друг, не помню, какой, говорит, что надо всегда делать то, что единственное остается, а то, пока будешь пытаться что-нибудь другое – того, прежнего, тоже не останется; конечно, очень трезвая мысль. Ну, вот и продолжаем. Никакого назначения нового пока что не получено. Продолжаем.

Магистресса вошла в расширяющийся длинный подвал, холодный, о чем поступало в магистрат много жалоб, и долгий, но местами даже занятный и с изрядными запасами вина по сторонам, и коньяка, а местами с фрагментами чего-то совсем постороннего – но, вообще, сухой и обычный, так что какая уж там романтика. И вот она шла, шла, даже местами, утомляясь, присаживалась на камушек, то есть фрагмент скамейки какой-то, почему-то каждый раз один и тот же – и неожиданно вступила… то есть обнаружила себя в огромном темном зале, почти черном, хотя многое было прекрасно видно, в частности, что зал без предела и конца, ни вверх, ни в стороны, ни вдаль, а по центру была подвешена на тонкой черной проволоке и, медленно так, чуть проворачивалась гигантская, отшлифованная до зеркального, темная мраморная плита, и написано на ней было всего лишь два слова:

ВЫ НУДНА

Ну, а потом она какими-то ей неизвестными способами выбралась из подвала в то, что ей когда-то в юности объясняли как действительность – хотя, какая действительность без подвалов? – не понимаю… – и имела непростительную слабость объяснить произошедшее в известных всем кругах так, что она якобы спускалась в подвал за коньяком; и это был её решающий удар, в смысле, по ней, и провал, потому что кто верит в такие объяснения, не говоря уже о чисто прагматическом аспекте, чухня какая, могла ведь запросто вместо себя служанку послать, херня какая.

Вышесказанное изрядно осложняется тем нижеприводимым обстоятельством, что в качестве свидетеля обратного, то есть служанки, которая могла бы сказать, что нет, не могла я никуда в подвал пойти, ну, например, ящики тягала, – в этом качестве допрашивать уже некого, потому что служанки нет. Она умерла во время родов, а труп не нашли. Это нехороший эпизод. С него толку нет. Мы в этом направлении не будем больше рассказывать.

Помнится, потом бы были приглашены на заседание предметной комиссии по кометным исследованиям. Она туда входила, такая уже желтоватая старуха, что само по себе – её вхождение – было не ахти как приятно. Время было не из простых, насчет чего и была создана предметная комиссия, что очень само по себе серьёзно, потому что аргумент королевы, заключенный в том, что комиссия, занимающаяся чем-либо беспредметным, лишена всякого смысла, был признан непревзойденным; как мы уже упомянули, она умилительна в своем всемилостивом благе.

Имеются в определенных кругах слухи, что тогда, в тот момент нашего душераздирающего слияния под снег и ветер, кометную и предметную старуху видели среди всех нас на площади, что вдвойне неприятно – ну, что, что ей там было делать среди всех?.. Могла в сторонке постоять, ничего бы не стало. Люди, от которых я никак не ожидал, что они – её сторонники, утверждают, что ничего, просто так она была там. Я, например, говорил Шопену, что еще неизвестно, зачем она приходила на площадь, от таких людей никогда не знаешь, чего ожидать, каких мотивов; а мотивы, говорил я ему, ведь очень часто серьезнее намерений, они глубже, опаснее и гнилее; а кто в них отдает себе отчет, в мотивах… – зачем, какого черта она туда приперлась?! Неужто не останется нам сферы чистого чувства?! Но Шопен только иногда улыбается, как старичок, а то и уносит с собой на другой берег ненадолго.