«Я в аккурат подъехал, когда у него в Верхне-Никульском делегация американская сидит за столом, — вспоминает батюшкин брат. — И всё в самом разгаре. Стол уставлен не знамо чем, переводчик с ними. Выпили стопочки две, а может, три. Одна американка вышла из-за стола, батюшка её и похлопал по мягкому месту:
— Девка, у тебя ж… a-то какая добрая!
Переводчик понял, но не стал переводить ей».
И настолько этот жест был отцовским и русским, что американцы именно так его и восприняли — по-отцовски и по-русски — и потом всё время батюшку вспоминали и присылали ему из Америки приветы. Так и звали его: «Фазе Пол».
«Это был год 76–77-й — время достаточно сложное, — вспоминают борковцы. — Но мы совместно с американцами проводили научные исследования, ездили на катерах, заодно и отдыхали. С отцом Павлом хорошо тогда покуролесили! Даже в бане мылись у Овчинниковых с американцами…»
Обладая высоким артистизмом, отец Павел мог, юродствуя, похлопать американку по «доброй заднице», спеть неприличную частушку в собрании академиков, но «никогда он не напрашивался ни на какую дружбу», не имел корысти.
«Это был тихого достоинства порядочный человек», — как выразился о нем один ярославский художник, ровесник о. Павла.
«Меня познакомили с ним ученые из Папанинского института, — вспоминает этот художник. — Они организовали у себя молодежное кафе — а были такие старцы лет по семьдесят, но кафе считалось молодежным — и пригласили меня с выставкой. Выступал даже один граф — Фортунатов, камчадал. Потом они пошли проводить меня, и по дороге мы завернули к о. Павлу, с которым ученые из Борка очень дружили. Среди них профессора, академики, но для о. Павла это невелика заслуга — «перед Богом все равны». Он чувствовал себя равным, но не свысока. «Вы бы мне помогли чего-то», — так по-простому, по-домашнему… Он больше чувствовал себя монахом, чем священником — раньше при монастырях жили такие старцы…»
Глава XV. «Всю пшеницу Господь в закрома прибрал…»
Сохранился один удивительный снимок архимандрита Павла — седобородый старец в полном монашеском облачении с посохом в правой руке стоит у подножия столетней сосны, вглядываясь вдаль с напряженной болью в глазах. Словно видит он затопленную Мологу, древний Афанасьевский монастырь с Тихвинской Богоматерью в облаках над входом — сокровенный Китеж-град, ушедший на дно морское…
«Однажды я спросил его, — вспоминает батюшкин духовный сын. — В старину-то здорово было?» –
«Не высказать…» — ответил он.
И так он это произнес, так вздохнул, что не передать словами — какой был мир в монастырях, какая красота духа, сколько подвижников, сколько удивительных людей было… В каждом селе — церкви, колокольный звон, часовни, кресты, кругом ласково кланяются, ласково встречают. Я не хочу представлять всё в розовом свете, но сколько святынь было…»
После возвращения из лагерей, приняв священство и монашество, отец Павел без устали паломничает по древним обителям, где чудом сохранилась монашеская жизнь: Псково-Печерский монастырь, Почаевская Лавра, восстанавливающаяся Троице-Сергиева обитель…
Особенно близки ему Печоры — многое связывает их с Мологой и Великим Новгородом.
Псково-Печерский старец — схимник о. Лука 52 года провел на Валааме. Тоже ярославец, тоже «китежанин» — только не из Мологи (о. Лука родился в 1880 году в селе Годеново Ярославской губернии), но также потерявший свое отечество в результате «глобальных» советских преобразований: святой остров Валаам, где в 25-летнем возрасте принял о. Лука (в миру — Иаков Савельевич Земсков) послушание, а затем и монашество, в 1918-м году по ленинскому декрету отошел от России к Финляндии, и все валаамские монахи оказались за пределами родины.
«По инициативе о. Луки с благословения Святейшего Патриарха Алексия семь валаамских старцев в 1957 году вернулись в Россию. Их с любовию приняла братия Псково-Печерского монастыря», — написано в некрологе о кончине схиигумена Луки († 2 декабря 1968 года). Этот некролог вместе с фотографией старца в схимническом облачении отец Павел поместил в своем дневнике, сделав снизу приписку: «Я несколько раз исповедывался у о. Луки».