Пневматическая история

Вот дурашка! Хотя, должен признаться, случись со мной такое в самом начале карьеры, я бы, скорее всего, повёл себя похоже. Однако, проработав три года выпускающим, человек неминуемо черствеет политически, а главное, заражается здоровым пролетарским цинизмом.

Помню, в прошлом феврале проскочил у меня заголовок «Победа над Сталинградом» — и ничего: не выгнали, не сослали — так, объявили выговор, по-моему, даже без занесения в личное дело. Не за политику, разумеется, — за халатность. А если шить политику, то это за один наш жаргончик всех гнать этапом на Колыму. Кем я только ни работал: и резчиком холодного металла, и штабелировщиком, и фотографом, даже монтировщиком сцены, — но, клянусь, нигде ничего подобного не слышал, а теперь уже и не услышу. Первые месяцы пребывания в наборном только и успевал, что вытаращивать глаза и запоминать всё подряд, зачастую не веря собственным ушам.

Как вам, к примеру, такой ошеломительный по тем временам диалог?

— Политбюро мы разогнали… комсомол сократили…

— А дыра в чердаке?

— Дыру передовиками забьём. Они там на противне связанные лежат.

— И ещё покойник пришёл!

— Большой?

— Квадратный! С цицером!

— Не встаёт?

— А как он встанет?

— Тогда знаешь что? Засунем его под киноплощадку…

Ходила байка, будто бы некто, подслушав впервые подобный разговор, в ужасе побежал в КГБ — предупредить, что Первого секретаря обкома хотят зарезать в подвале «Средней Волги».

А что? Очень даже правдоподобная история.

* * *

Сходил я опять в закуток, спилил на фрезе это антисоветское «не», а когда вернулся в цех, обнаружил там вражеского агента. Корректоры подослали к нам подчитчицу — в качестве соглядатая и укора совести. Дескать, мы там полосу ждём, а вы тут резину тянете! Юная кореяночка сначала робко маячила возле входной дюралевой двери, потом понемногу собралась с духом и рискнула приблизиться к святая святых. К талеру.

А там, напоминаю, перевёрстка… С той стороны над железной рамой склоняется свирепый метранпаж, с этой — не менее свирепый я. У него в руке шило, у меня строкомер, и мы уже готовы убить друг друга, поскольку нам предстоит невозможное: вместить большее в меньшее.

Кряхтим, ворчим, приглушённо переругиваемся. Милая кореяночка выглядывает у меня из-за локтя. И вдруг ни с того ни с сего осведомляется интеллигентнейшим голоском:

— Гера, а как вы относитесь к Шекспиру?

Я цепенею. Миша поднимает от полосы изумлённо-злобные глаза и широко разевает пасть.

— А ты Муму Герасима — читала? — угрожающе рявкает он.

Кореяночка в ужасе отлетает к входной двери.

* * *

Слава богу, со второй полосой покончено. На очереди третья.

Звоню в секретариат:

— Проблема, Гурген!

— Где?

— Третья полоса. Зарубежные новости.

— Хвост?

— Дыра.

— Ну так возьми что-нибудь на телетайпе, подверстай.

— Телетайп весь день молчит.

— Быть такого не может!

— Ну вот тем не менее…

— Тогда разбей.

— По шесть пунктов, что ли, разбивать? Пятнадцать строк дыра! Набор — пять квадратов.

Заместитель ответственного секретаря задумывается, но лишь на секунду.

— Ладно. Строк семь допишу, остальное разобьёшь.

— Гурген! Ты не понял… Ты не сможешь ничего дописать. Это письмо Джеймса Олдриджа советским писателям!

— Допишу! Подумаешь, Олдридж! Пусть сам сначала писать научится… Тут серьёзнее дело есть. Подымись…

— Куда?

— Ко мне. В секретариат.

О ч-чёрт! Неужели ещё одна перевёрстка?

Поднимаюсь в лифте на десятый. Гурген рисует макет — слава богу, не на сегодня. На завтра. На краю рабочего стола — два рубля с мелочью.

— Будь ласков, сходи через дорогу в гастроном.

— Гурген, ты спятил? А если ещё что-нибудь стрясётся?

— Не тушуйся! Подменю, прикрою…

— Ну сложный же номер, Гурген!

— Вот и сходи. Сразу всё упростится.

— Не пойду!

— Почему?

— Я непьющий!

— Так а я тебе и не налью…

Возразить нечего. Настолько он, зараза, обаятелен, что я вопреки принципам безропотно беру деньги и иду куда велено. Продавщица винно-водочного отдела уже знает меня в лицо и встречает понимающей улыбкой.

* * *

И Гурген оказывается прав. Как всегда. Из графика мы, правда, безнадёжно вылетели, но к ночи дела начинают помаленьку налаживаться. Высшему начальству, надо полагать, осточертел заколдованный номер, и разбрелось оно, родимое, по домам. А при отсутствии оного резко падает производственная дисциплина, зато не менее резко ускоряется производственный процесс.

Двенадцатый час. «Вечёрка» и «Ленинец» отстрелялись, да и у нас вот-вот проглянет свет в конце туннеля. По цеху давно уже грохочет высокая (вровень с талером) железная тележка стереотипёра. Костеря нас, лодырей, почём зря, он перегружает готовые полосы на свой драндулет и отвозит их по очереди в левое крыло цеха, где вскоре принимается урчать громоздкий матричный пресс.

* * *

Итак, история.

Когда я вернулся с очередного перекура в цех, труба пневмопочты побулькивала, а на столе временно отсутствующей сменной мастерицы надрывался телефон. Местный, не городской. Снял трубку.

— Докладывайте! — сурово приказал я, ничем не рискуя.