По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

В сонете «Могучий, девственный, в красе извивных линий» мы встречаем похожую и вместе с тем принципиально иную интерпретацию зазора между знакомым, привычным и неизвестным или жутким. В системе координат Малларме ворон и лебедь стали бы абсолютно неизвестными или, говоря словами Элиота, известными впервые («known for the first time»[541]) – шифром, выраженным при помощи языка и существующим исключительно внутри языка: «Он скован белизной земного одеянья, / И стынет в гордых снах ненужного изгнанья, / Окутанный в надменную печаль». «Лебедь прежних дней» Малларме должен не вырваться из клетки, но взлететь со страницы; его изгнание бесполезно (в отличие от изгнания Гюго или бодлеровского лебедя, хотя бы служащего символом изгнания), потому что его нет вне языка. «Ужас земли, в котором застряли его крылья» («l’horreur du sol où le plumage est pris»), – это ужас перед листом бумаги, перед материальностью земного бытия, перед физическим, телесным существованием; ведь истинная сущность может быть воплощена только на письме, увековечена при помощи пера (plume). Малларме доводит до предела диалектику присутствия и отсутствия, знакомого и незнакомого, трансцендентного и земного, воплощенную во вненаходимости (implaceability) ворона По, который до сих пор продолжает сидеть над дверью, в аллегоризме спустившихся на землю альбатроса и лебедя Бодлера, чье физическое, ограниченное существование состоит в вечном разладе с поэтической душой, стремящейся к безраздельному господству.

Процесс неузнавания знакомого, денатурализации еще ярче иллюстрирует сонет Малларме «Гробница Эдгара По», который парадоксальным образом позволяет узнать место (но также человека) впервые. «Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала» (в оригинале: «Тот, кого вечность делает собой» – «Tel qu’en Lui-même enfin l’éternité le change»), поэт заносит обнаженный кинжал над своим веком, объятым ужасом из-за незнания («Son siècle épouvanté de n’avoir pas connu») или, если прочесть третью и четвертую строки первой стансы как одну фразу, из-за незнания того, что смерть одержала победу в этом странном голосе («Son siècle épouvanté de n’avoir pas connu / Que la mort triomphait dans cette voix étrange»). Физическое присутствие смерти, оставленное ей на (могильном) камне свидетельство – это бедствие, катастрофа (désastre), буквально рассыпание трансцендентного в смерти (dés-astre; astre по-французски – звезда) или же граница (borne), кладущая конец метанию «черных огней Святотатства», осмелившегося отрицать трансцендентность, воскрешение Божества, которое, как мы знаем из «Эврики» По и из статьи Бодлера о Вагнере, рассеяно в материальной вселенной.

Иными словами, в поэзии Малларме мы находим кульминацию диалектики трансцендентного и жуткого, которая выкристаллизовалась у По и Бодлера. В творчестве последних известное стало неизвестным: эмблемы предыдущих веков – Овидия, Эзопа, Лафонтена, фольклорных преданий – одомашнились: ворон теперь в твоей комнате, альбатрос – на палубе, лебедь – в городе. Подобное смещение вполне в духе современности; оно знаменует собой необратимое отчуждение от природы, что особенно остро ощущается в «Лебеде» с его центральной темой прогресса и перемен. Привычное становится жутким, вечное – вещным. И все же если предположить, что лебедь Малларме «переписывает» предельный смысл жуткого, а именно предвестие смерти – то, что испокон веков вменялось в обязанность грифам и воронам, – то делает он это исключительно при помощи своего оперения (plumage), в котором заключается вся его сила; таким образом, он становится пророком куда большим, чем Виктор Гюго, которому посвящено стихотворение Бодлера, – уже не ясновидцем («plu-mage» = «il n’est plus mage»), но парадоксальным образом обладающим большей магической силой («encore plus mage»), самим своим отсутствием возвращающим нас к ворону и его древним ассоциациям с алхимией.