По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

В области стиля и языка Хьюнекер отдает пальму первенства Бодлеру, утверждая, что французские переводы Бодлера кажутся самобытными произведениями и даже превосходят английский оригинал по точности, лаконичности и выразительности. «Бодлер буквально перевоплощался в де Квинси и По и переводил их так замечательно, что некоторые непатриотично настроенные личности предпочитают французский перевод оригиналу»[740] (к числу таких «личностей» относились и сам Хьюнекер, и многие американские декаденты). Споря с другими американскими критиками о влиянии По на Бодлера, Хьюнекер утверждает, что знакомство с По повлияло не на стихи, а на прозу Бодлера; проза же обоих авторов «ясная, прозрачная, ритмичная; Бодлер более лапидарен, у него четче рисунок и богаче колорит»[741]. Бодлер превосходит По и в области жизнестроения и «биографической легенды»: хотя «французский поэт больше пострадал от доброжелательной злобы биографов и хроникеров, чем По»[742], литературная легенда По разрушена, а легенда Бодлера нерушима. В Америке у По две взаимоисключающие ипостаси: американская публика либо отвергает его как алкоголика, вырожденца, инвалида, страдавшего мозговыми нарушениями, либо пытается «переварить», «ангелизируя» и стараясь хоть как-то «вписать» в рамки благопристойности[743]. Легенда Бодлера – это извечная легенда о поэте-безумце, «желчном, меланхолическом поэте, денди, маньяке, красившем волосы в зеленый цвет, богохульствующем, отчаявшемся, мрачном либертене и святом… отчасти эта легенда была создана самим Бодлером. В истории литературы трудно отыскать еще один пример подобного самоосмеяния»[744].

Хьюнекер-галломан «непатриотично» отдает пальму первенства французскому гению: «Бодлер человечнее По. Он в большей степени наделен способностью к состраданию. Он превосходит По как поэт, хотя и черпает темы из самых низов жизни. У Бодлера, брата жалких бродяг и отщепенцев, нет, однако, ни капли плаксивости или “русской жалости” в духе Достоевского, ни социалистических или гуманистических гимнов»[745].

К Бодлеру и По присоединяется еще один участник триумвирата – Ф.М. Достоевский. Ему посвящена большая часть статьи Хьюнекера «Достоевский, Толстой и младшее поколение русских писателей»[746], вошедшей в сборник очерков и эссе «Обезьяны из слоновой кости и павлины» (1917). Достоевский сразу, в самом же начале статьи ставится в один ряд с Бодлером, По и Ницше: невротик, больной гений, одержимый «священным недугом» – эпилепсией, он, «как По, Бодлер и Ницше, фиксировал колебания своей болезненной души»[747]. Рисуя образ Достоевского, Хьюнекер выделяет следующие черты, роднящие его с другими тремя гениями – и отличающие этого русского гения от западных собратьев:

1. Парадоксальное сочетание глубокой христианской веры с болезненностью и жестокостью, садизмом («Christian – morbid – sadistic»). Это тот же ряд эпитетов, что у Бодлера (католик – сатанист – невротик) и По (пророк и мистик – рационалист-агностик – алкоголик с отягощенной наследственностью).

2. Статус изгоя, несущий печать вырождения и отверженности: Достоевский – мученик, отвергнутый «своей холодной родиной» («this bleak country»[748]). Хьюнекер пишет об ужасах царизма и сибирской ссылки, о которых так выразительно повествовал Дж. Кеннан и которыми так возмущался Марк Твен[749].

3. Учитывая все эти обстоятельства, Хьюнекер выражает удивление, что Достоевский не социалист, не сторонник эгалитаризма – он не такой, как другие политические русские мученики царизма, ему чужды всякие симпатии к революции и всякое бунтарство (в отличие от Бодлера). Достоевский «ненавидел Западную Европу, особенно Германию и Францию», хотя «восхищался романами Санд, Гюго и Диккенса»[750].

4. Достоевский полон «русской жалости», сострадания к отверженным и изгоям; это адвокат каторжников и преступников, выходец из «благородных», преклоняющийся перед народом. Для Хьюнекера это самообман, так как на самом деле Достоевский остается глубоко чуждым простонародью – его сотоварищи-каторжники презирали его и не признавали своим. Хьюнекер полагает, что на самом деле Достоевский – одинокий, замкнутый, непонятый, не принятый и осмеянный современниками аристократ духа, «предпочитавший одиночество компании обычных людей или посредственностей»[751] – то есть брат-близнец Бодлера, По и Ницше, идеал американской богемы.

Достоевский важен для Хьюнекера именно в этом качестве; однако совершенно по-американски он полагает, что из трех великих русских писателей (Толстой, Достоевский, Тургенев) последний стоит неизмеримо выше прочих. Хьюнекер выразительно пишет про озлобление Достоевского против великодушного, гениального Тургенева: «Достоевский ценил Толстого, но был жесток к Тургеневу – писателю, бесконечно превосходящему их обоих, никогда не желавшему Достоевскому зла. Карикатура на Тургенева в “Бесах” нелепа. Тургенев простил Достоевского, который так и не смог простить Тургеневу его прощения»[752].