По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Двойники – призрачные и материальные – миметируют человеческую телесность, манифестируют судьбу, наводя ужас и озадачивая самим фактом нарушения неповторимости и индивидуальности. Зародившийся в мифологическом сознании механизм «дублирования героя» утвердился в художественной прозе благодаря тому, что она выработала набор некоторых «конструктивных деталей» в качестве эффективного способа передачи двойнических смыслов по наследству. Дублирование неизбежно должно было стать литературным топосом хотя бы вследствие того, что литература так или иначе (с помощью выпрямляющих и искажающих процедур) удваивает реальность.

Значительная часть двойнических смыслов и приемов актуализирована отнюдь не в «Необычайной истории доктора Джекила и мистера Хайда» (1885) Р.Л. Стивенсона, как принято считать, а в текстах Эдгара По и Ф.М. Достоевского. Стивенсон изображает Джекила-Хайда как совокупность, как единый чудовищный трансформер, результат научного опыта. Писатель хоть и настаивает на сосуществовании двух личностей, на самом деле описывает трансформации одной и той же материи. И действительно, Джекил не сомневается в том, что Хайд – это он сам в измененном состоянии его же собственного тела и сознания. Комбинированное тело-сознание Джекила-Хайда – это безусловный монстр-конгломерат в отличие от существующих параллельно двойников.

Подлинное двойничество, то есть настоящие Doppelgänger, обнаруживается в произведениях Эдгара По, Достоевского и Генри Джеймса. Метафора эстафеты, думаю, лучше всего отражает ту интертекстуальную цепочку, которая протянулась от По к Достоевскому и от них обоих – к Джеймсу. Проанализированные далее примеры интересны не только потому, что демонстрируют разнообразные сюжетные возможности образа Doppelgänger в литературе, но и потому, что двойники в выделенной цепочке текстов выступают в качестве изобразительного средства передачи изначальной, генетической информации о видах и прагматике дублирования как способа самоидентификации автора и (или) персонажа.

В отличие от Джекила-Хайда два Уильяма Уилсона в одноименном рассказе По («William Wilson», 1939) и два Голядкина в «Двойнике» (1846) Достоевского обеспечили, думается, наиболее продуктивный для культуры набор приемов, особые языки, выражающие бытование дублированного тела, что и сделало эффективной дальнейшую эстафету двойничества. В этом смысле В. Шкловский, на наш взгляд, несправедлив в отношении героя Достоевского, когда характеризует Голядкина как «самый простой, печальный и безнадежный вариант двойника», так как два Голядкина якобы ничем друг от друга не отличаются[358]. Сам Шкловский не забывает, однако, отметить неодинаковую удачливость Голядкиных. Таким образом, мы имеем разные характеры и, следовательно, как водится, разные судьбы.

Эстафета двойничества не обязательно обеспечена механизмом непосредственной интертекстуальной передачи данных, то есть непременным прочтением претекста. Так, например, параллели между двойниками Достоевского и По напрашиваются сами собой, несмотря на то что Достоевский времени «Двойника», судя по всему, с «Уильямом Уилсоном» был незнаком[359]. То есть эти линии, не встретившись текстуально, в итоге пересеклись, наложившись друг на друга по-римановски: в виде убедительных схождений[360]. В «Меланхолии национального гения, или О литературном национализме По, Бодлера и Достоевского» С. Фокин отмечает, что эти авторы ощущали «радикальную двойственность своего положения в литературе»[361]. Вероятно, самым больным и острым вызовом, насущной потребностью была самоидентификация каждого из них как «поэта и гражданина». Так, например, Бодлер, говоря о По, указывал на «необходимость обладать в собственном существовании такой атакующей силой, что превосходила бы сопротивление, поддерживаемое миллионами индивидов»[362]. Не потому ли наследующие им писатели, для которых характерно подобное самоопределение, подспудно ощущали свое родство с По и Достоевским, собратьями по перу, и успешно пользовались их открытиями в качестве способов выражения раздвоенности?

* * *

Посмотрим вначале на пару «Уильям Уилсон» – «Двойник». В чем же состоит родство дублированных героев По и Достоевского? Сходство между Уилсонами, с одной стороны, и Голядкиными, с другой, обнаруживается прежде всего в том, что в обоих текстах внешний двойник – это порождение внутреннего, то есть в некотором роде результат пусть и подсознательной, но саморефлексии героя. То, что психиатрическая подоплека гораздо сильнее выражена в истории Достоевского, чем в рассказе По, не отменяет того факта, что телесное существование Голядкина-копии и Уилсона-копии подкреплено сюжетно: их появление и поступки объективно фиксируются второстепенными героями, их действия отражаются не только на судьбах «оригиналов», а значит, эти двойничества иного сорта, нежели та раздвоенность, что актуализирована в Иване Карамазове с его с чертом в «Братьях Карамазовых».