По дорогам

Она не говорила мне об этой сцене, это я ее себе представляю. Вижу, как она входит, понимает, что он сидит на кухне за столом, на любимом своем месте, прямо напротив окна, через которое можно смотреть на сад и розовые кусты, пить кофе, не сводя глаз с птиц, что-то выклевывающих в земле.

Ты здесь.

Голос спокойный. Без радости, без враждебности. Констатация факта.

Что отвечает автостопщик, не знаю. Не знаю, держится ли Мари отстраненно. Или, наоборот, автостопщику с его выкрутасами быстро удается вырвать у нее улыбку, снова тронуть ее.

Хочу верить, что она противится. Что возвращается к нему хотя бы через несколько минут. Что наш пляж все же не прошел даром.

По правде – плевать. Не хочу думать про эту сцену. Противно про нее думать.

Что автостопщик вернулся, я узнал не сразу. Больше недели не видел ни Мари, ни Агустина. Не понимал, почему от Мари нет ни слуху ни духу. Тревожился. Тосковал.

А потом однажды увидел на площади автостопщика с Агустином. Идущих рядом. Потом автостопщик купил Агустину сахарную вафлю. Подхватил ее из рук продавца, еще горячую, на картонке. Протянул мальчику.

Он меня заметил.

Саша.

Я подошел. Агустин сказал мне “здрасьте”, заглатывая большой кусок. Мы не знали, о чем говорить.

Агустин рассказывал мне про пляж.

Хорошо было, кивнул я. Отлично провели время.

А ты как? – спросил я, помолчав.

Он замялся.

А я устал.

Устал от поездки? – спросил я.

От возвращения в основном, криво улыбнулся он.

Я ждал. Он колебался.

Все сложно.

Я взглянул на его опухшие глаза. На немытую голову. Понял, что спал он мало. Что дома у них с Мари был разговор.

Как Мари, в порядке?

Он спокойно кивнул.

В порядке.

Я смотрел им вслед. Агустин прилежно жевал вафлю. Весь поглощенный важным делом – не дать ни крошечке сахарной глазури упасть на землю. Каждый раз замедлял шаг перед тем, как откусить. Автостопщик каждый раз оборачивался со слегка усталым видом. Поторапливал его. Ждал. Вынужденный заниматься тем же, чем все родители на свете, – ждать. Мальчик наконец упихал в рот очередной ломоть вафли. Пробежал десять метров, догоняя отца. И оба зашагали дальше.

Я спросил себя, неужели он прекратит ездить. Неужели на том все и кончится. Автостопщик вернется. Вернется окончательно. На миг я в это поверил.

22

А потом он снова уехал.

На следующей неделе я встретил Мари, и в ней уже не было грусти. В ней жила радость, новая, жесткая, немного пугающая. И все же – настоящая радость. Решительная. Искренняя. Свирепая. Радость избавления. Радость тех, кто ранен и зол. Кого эта злость несет. Гальванизирует. Наделяет вдруг безудержной решимостью.

Я чувствовал, что отношения наши изменились. Она не была ласкова, как прежде. Не обняла меня. Наскоро чмокнула, спросила, не смогу ли я завтра забрать Агустина после уроков. Не соглашусь ли оказать ей услугу, посидеть с Агустином до десяти вечера, тогда она бы сходила с Жанной на авторские чтения в библиотеку, а потом в кино.

Я сказал да. Агустин молча стоял рядом, не спорил.

Ты слышал, Агустин, завтра после уроков тебя заберет Саша.

Сказано безоговорочным тоном. Настолько не терпящим возражений, что мальчик сразу стушевался. Только кивнул. Сказал:

Ладно, мама. Слышал, мама.

Мари смягчилась, с улыбкой оглядела нас обоих.

Вы отлично поладите, это точно.

Но в голосе не было ни капли нежности. Даже улыбалась жестко.

Я смотрел, как она машинально гладит Агустина по голове. Как прощается со мной, словно с обычным приятелем.

Спасибо, Саша, это так мило.

С тем отчуждением, какое создает имя, произнесенное тебе в лицо.

Спасибо, Саша, – словно она говорит с соседом или коллегой.

Я смотрел на нее, стоящую передо мной на улице, невероятно далекую. Мне стало грустно.

Назавтра я пошел к школе встречать Агустина. Мы вдвоем вернулись домой. Я открыл решетку, повернул ключ в замке. Толкнул дверь.

Повесил пальто в прихожей, между пальто автостопщика и Мари. Агустин швырнул свое на пол и тут же помчался к шкафу с игрушками. Вытащил карты, набор юного химика, шахматную доску.

Сыграем?

Мы пополдничали, сделали две газировки с сиропом. Потом уселись за шахматы.

Я позволил ему съесть моего ферзя. Потом ладью. Потом съел его ферзя. Он съел у меня слона, вторую ладью, обоих коней.

При каждом моем промахе он смеялся. Смеялся своим детским восторженным смехом. Не в силах сдержать злорадство. Он играл лучше, чем я думал. Быстрее. Точнее.

Расставил грубую ловушку второму моему слону. Увидел, что я поддаюсь, и ужасно рассердился.

Ты мне подыгрываешь.

Смахнул с доски фигуры тыльной стороной руки.

Не буду играть, ты подставляешься, так нечестно.

Выскочил из комнаты.

Агустин! Агустин, не уходи!

Я пошел за ним в гостиную. Он свернулся калачиком на диване. Я нагнулся к его уху.

Пошли сыграем еще одну, я тебя разобью в пух и прах.

Я увидел, как просветлело его лицо.

Я тебя сейчас живьем съем, клянусь.

Он вытер слезы, встал. Мы сделали еще по газировке. Расставили на доске фигуры.