По дорогам

Она растеклась по моему телу, впустила меня в себя. Я смотрел на нее в темноте, она сидела у меня на ляжках, тихонько двигаясь туда-сюда, ее соски упирались мне в лицо. Я взял их в рот, закрыл глаза. Она ускорила темп. Я отдался ее скачке, размашистой, глубокой, приятной. Почувствовал, как наслаждение вгрызается в живот, вгрызается еще чуть сильнее с каждым ударом бедер. Надо было сказать что-то вроде подожди, подожди, ты меня сейчас убьешь. Она не останавливалась, я не смог дольше сдерживаться, кончил, она пробежала еще чуть-чуть, по инерции, а потом тоже кончила, притормозила, остановилась, легла на меня, обхватив всеми членами, раздавив всем весом.

Мари, сказал я.

Саша.

Нет: знаменитый Саша.

Ветерок ее смеха пощекотал мне шею. Мы замолчали. Я прижался лицом к ее лицу, почувствовал мокрые щеки.

Все хорошо? – спросил я.

Все хорошо.

Я хотел вытереть ей лицо, почувствовал, как слезы стекают ко рту.

Все хорошо, точно?

Она молча кивнула.

Я дико устала. Дико устала, мне надо поспать.

Спи.

Она уткнулась головой мне в шею. Я чувствовал на коже ее мокрые щеки. Соленый вкус слезы, попавшей мне в рот.

Прости, сказала она.

За что прости?

Что я такая вымотанная.

Я спущусь вниз, сказал я.

Куда это ты спустишься?

Пойду лягу внизу.

Нет, останься.

Агустин увидит, что мы спали вместе.

Плевать, сказала она. Мне совершенно плевать.

Она встала, сходила в туалет. Вернулась в кровать и прижалась ко мне.

Можно я на тебе посплю, Саша?

Я обнял ее. Она положила голову мне на грудь. Прямо ввинтилась. У самой грудины, словно хотела устроиться у меня между ребер, быть как можно ближе к моему сердцу, всю ночь слышать его биение. Я не шевелился, счастливый, больше чем счастливый. Думал, она вообще не уснет, так колотится у меня сердце. Через пять минут она уже спала. Я боялся двинуть хотя бы пальцем. Бодрый, как будто проспал неделю кряду.

Утром зазвонил будильник, я почувствовал, что Мари по-прежнему здесь, у меня на груди. Недвижная как камень. Я тихонько выбрался из-под нее. Встал, принял душ. Пошел будить Агустина.

Мы собрались, как обычно по утрам. Перед его уходом я сказал, что ночью Мари вернулась. Что она спит. Что он увидит ее вечером. Он тут же бросил сумку, в три прыжка взлетел по лестнице, вбежал в комнату матери. Я слышал, как они целуются.

Школа, не удержался я. Школа, Агустин, скоро двери закроют.

Две минуты, Саша, отозвалась Мари. Мы только поцелуемся.

Агустин спустился, бегом помчался в школу, наверно, успел, во всяком случае, назад не вернулся. Я сварил себе кофе. И начал пить у окна.

Снаружи было пасмурно. Печальный зимний день, такой нечасто выпадает в Н. Я услышал шаги Мари на лестнице. Вот она уже на нижних ступеньках, встрепанная, в той же одежде, что накануне, даже не стала принимать душ. Подошла, села рядом со мной. Ничего не спросила про Агустина. Не спросила, как мы тут жили, пока ее не было. Словно это само собой разумелось. Словно и так было ясно, что все в порядке, она и не сомневалась. Смотрела в окно, словно здороваясь с садом после долгой отлучки. На розовом кусте, постриженном два месяца назад, набухли почки.

А розы-то просыпаются.

Я сказал да.

И свинчатка.

Свинчатка росла тут, у самого окна. Еще не совсем проснулась, насколько я мог судить. Мари вышла посмотреть. Обошла сад. Проверила, не слишком ли коротко обрезала вербену и олеандр. Достаточно ли толстый слой соломы у корней маленькой оливы, чтобы защитить их от заморозков. Проходя мимо уголка с пряными травами, взглянула на шалфей, потрепала лезущие отовсюду бледно-зеленые волосатые листья.

Сколько же он места жрет, этот проклятый шалфей. Скоро всю мяту прикончит, честное слово.

Она еще минуту-другую погуляла по саду, не обращая внимания на холод, в легких туфлях, в тонком черном пуловере вместо верхней одежды. Вернулась на кухню, села рядом. Кажется, вспомнила наконец, что случилось ночью.

А хорошо поспали, сказала она, глядя на меня.

Это ты хорошо поспала, со смехом поправил я. Я два часа не мог уснуть.

Шутишь? – спросила она с улыбкой.

Я помотал головой.

Вовсе не шучу. Думаешь, я мог уснуть после такого?

Она засмеялась. Я налил чашку кофе, поставил перед ней на стол.

Ну? – спросил я.

Что ну?

Как съездила?

28

В то утро Мари говорила долго.

Села у окна, спиной к саду. Отпила кофе, словно для разогрева, для храбрости. Я смотрел, как у нее за спиной, в раме окна, тихо колышутся на ветру лавровые листья.

Сначала я съездила к Жану, начала она.

Я не знал, кто такой Жан. Никогда не слышал ни про какого Жана.

Я почувствовал, что она замялась.

Жан – это мой любовник, давний, еще когда я училась в Париже. Тоже с филфака, мы с ним тогда прожили несколько месяцев в его квартирке под самой крышей, возле сада Обсерватуар. А потом ему дали годичную стипендию в Германии. Он уехал, и наш роман кончился. Нам было двадцать лет, мы не могли жить в двух тысячах километров друг от друга. Не тот возраст.

Я видел, что она улыбается, вспоминая тогдашнее расставание, наверно, надрывное, чуть-чуть театральное.