По дорогам

Я встал, подошел к окну. Посмотрел на здание напротив, на его светлые каменные стены, на открытое окно, в котором виднелись книжные полки. Высунулась голова. Соседка вытряхнула на улицу скатерть, увидела меня, весело крикнула “здравствуйте” и тем сразу заставила взять себя в руки.

Я думала, вы в отпуск уехали. Не видела света по вечерам и была уверена, что вас нет.

Я сидел с ребенком одной подруги, ответил я и почувствовал, с каким удовольствием говорю с незнакомкой о Мари, называю ее подругой.

Всю неделю?

Всю неделю, да.

Ну-ну, повезло ей с вами, этой подруге.

Я со смехом пожал плечами.

Согласен.

Она пожелала мне хорошего дня и захлопнула окно.

Я повалился на кровать с романом Кормака Маккарти, памятуя об афоризме “Не было такого горя, что не рассеялось бы после часа чтения”[11]. Но даже Маккарти мне наскучил. Даже рубленые фразы в “За чертой”, одной из любимых моих книг, сейчас казались фантастически искусственными и вымученными.

Дрочилово, подумал я, мне часто случалось так думать про манерные книги, но про Маккарти – никогда. Гребаное несносное дрочилово.

Я швырнул “За чертой” в другой конец комнаты. Книга шмякнулась в угол. Осталась там лежать, словно птица, разбившаяся об стену, с взъерошенными страницами, смятой обложкой, брюхо вздулось, как опухоль от пощечины.

Я вспомнил слова соседки: повезло ей с вами, вашей подруге.

И уснул.

Прошло два дня. Три дня. Первый день был пасмурный. Второй – ясный, и я, неподвижный, смотрел, как солнечный свет обходит комнату, по очереди освещает стены. Как он около двух часов дня падает точно мне на подушку. Греет лицо. Тихо соскальзывает на паркет. Потом на стену справа. Потом оставляет комнату во власти холода.

Я злился на солнце за то, что оно так прекрасно: в пасмурные дни, по крайней мере, не стыдно сидеть дома.

Потом я почувствовал, как грусть медленно отступает. Не сразу это понял. Но вскоре оказалось, что спазм в животе прошел. Я сварил макароны. Сожрал их. Как-то незаметно снова начал читать Маккарти. Прочел залпом “Остров” Ступарича, книжечку, всю пронизанную солнцем и Средиземноморьем, о ныряльщиках со скал. Книгу, где отец скоро умрет, и, пока не поздно, они с сыном встречаются, плавают вместе, подначивают друг друга, без слов говорят о своей любви.

Я не перестал думать о Мари. Наоборот, думал о ней все больше. Через несколько дней оказалось, что я больше не грущу. А ленюсь, потому что отдыхаю. Мне так нравится. Незаметно, сам того не заметив, я снова стал надеяться.

Понемногу ко мне пришла уверенность: это только вопрос времени. Скоро все будет.

Я прождал еще несколько дней. Так сдерживают радость. Так ждут момента, когда ей можно дать выход, наверняка.

Наконец однажды в полдень я подошел к ее дому.

Она была одна, Агустин в школе. Открыла дверь, увидела меня.

Это ты.

Я пытался прочесть по ее лицу, радостный это факт или печальный.

Помешал? – спросил я.

Она улыбнулась.

Нет.

Уверена?

Абсолютно.

Она впустила меня в дом.

Если хочешь знать, я надеялась, что это ты. Я уже два дня надеюсь, что это будешь ты.

Я недоверчиво усмехнулся.

Ну вот, это я.

Я подошел к ней. Колебался, целовать ее в губы или в щеку. В итоге чмокнул прямо под подбородком. Она откинула голову, провела рукой по моим волосам. Я снова поцеловал ее, на сей раз подольше.

Времени у нас до конца уроков? – спросил я.

До конца завтрашних уроков, улыбнулась она. Агустин сегодня ночует у приятеля.

Я это знал, сказал я.

Ни фига себе.

Знал, думаешь, я почему сегодня пришел?

Она посмотрела на меня.

Правда знал?

Конечно нет.

Движением плеча она скинула верх, расстегнула пуговицу на джинсах. Ее соски коснулись моей груди. Я прижал ее к себе. Мы оба стояли голые посреди гостиной. Не такие сонные, как в первый раз. Наши руки были проворнее, пронырливее. Наши губы – ненасытнее. Мы оба спешили.

31

Я стал чаще ходить к Мари и Агустину. Обычно оставался у них ночевать.

Однажды в воскресенье Агустин поинтересовался, когда вернется отец.

Я спросил Мари, хочет ли она, чтобы я ушел. Она ответила нет. Нет, хорошо, что ты здесь. Он любит, когда ты здесь. Поговорю я с ним, конечно, сама, но тебе не надо уходить.

Они остались вдвоем в саду, Мари говорила, Агустин пинал мяч. Бил все сильнее по мере того, как до него доходило. Что-то спрашивал, до меня долетали только обрывки слов. А я поеду к нему? А где я буду жить? Потом замкнулся в молчании. Ничего не говорил. Не позволил себе проявить хоть какие-то чувства. Просто молчал. Я тревожно вслушивался из гостиной в это молчание, напрягал слух, поджидая шороха одежды в утешительном объятии, рвущегося всхлипа.

Голос Мари спросил: ты не очень огорчен?

Агустин ответил: да нет.

Да нет, словно не видел, в чем проблема.

Это он как будто умер.

Жестко повторил эти слова.

Ладно, не умер, просто уехал, ничего страшного.

И еще целый час в одиночку пинал мяч. Лупил с ноги в стену так, словно хотел разнести ее по камешку. Мари села за компьютер работать, смотрела на него в окно.

Он прав, в конце концов, его отец уехал, что тут еще понимать.

Отец уехал, что еще можно сказать, о чем тут говорить часами.