По эту сторону горизонта (несколько историй о вантузе, поэзии, бадминтоне, и кое о чём другом)

§ … {И в свете участи иные / Не мне, пожалуй, повторять, / Дорожки–стёжки лишь прямые / Стараюсь я запоминать.} … Особых, по началу, к чему-нибудь склонностей в нём не отмечалось. Лялька, как лялька … карапуз, как карапуз … ребёнок, как ребёнок. Не отмечали другие, не отмечал и он сам <с моментов первых осмыслений себя, естественно>. Самые ранние стойкие о себе воспоминания – шестилетний возраст. До этого – лишь единичные проблески бытия, больше похожие на сон, чем на явь: огромное лиственно-зелёное пятно, колкая прохладность травы, что-то шепчущие ласковые женские губы. Или вот ещё одно видение <можно сказать, из небытия>: необъятная, почти да горизонта, гладь некой лужи и накренившийся набок бумажный в ней кораблик, из школьного листочка в клеточку. И именно вот это помнилось ему, отчего-то, особенно отчётливо: мерно разлинованная клеткой мокрая бумага и расплывшиеся на ней многими фиолетовыми пятнами чернила. А далее эти «всполохи из небытия» в нём не отметились ничем. Ни звуками, ни запахами, ни чувствами. Лишь только статичные пред глазами картинки, словно, иллюстрации из некой книги о некоем потустороннем(?) бытие.

§ … {Коль не спешит сбываться то, / О чём не ведает никто, / То в нашем сказе только так, / Сродни, что сказ вершит простак.} … Чувства стали запоминаться им где-то со школьного возраста. И первым чувством было ощущение своей несхожести в этом мире с любым прочим. Отличности «чем» абсолютно ему ещё непонятной. Ведь у него то же ватное пальтишко, как и у всех, зимой; те же стандартные шортики с лямкой через плечо летом. И те же традиционные «сокровища»: деревянный пистолет, солдатский значок, увеличительное стекло, кусок пластилина, спичечный коробок с этикеткой «про пионеров». Он очень дорожил этим коробком. Красные галстуки пионеров неизменное порождали в нём тягу к свершению чего-то важного, особенного, героического. В общем-то, тяга к свершению чего-то великого и была сутью этого мятежного чувства – ощущение своей несхожести в этом мире с любым прочим. И всякая его игра, особенно, игра наедине самим с собой – она неизменно заканчивалась грандиозным успехом: будь то морское или воздушное путешествие, будь то сражение с коварным зверем, будь то поиски волшебных сокровищ. А если в какой-нибудь игре ему приходилось быть не только, например, лётчиком, но и самим самолётом, то это был самый лучший самолёт на свете.

§ … {Меня в иной всё тянет мир, / Души там царствуют виденья, / О, этот благостный эфир, / Мои прекрасны здесь свершенья.} … Впрочем, наваждение исключительности находило на него не только во время игр. Оно могло посетить детскую душу в самый, казалось бы, прозаичный момент: когда сидишь на подоконнике <например> и смотришь сквозь окно на запустелый двор в слякотный осенний вечер. Смотришь и страстно желаешь этому миру безмерного света и тепла. И так непременно будет, ведь в этом мире есть он! Миру надо лишь немного потерпеть, подождать пока он не подрастёт … хотя бы до возраста пионера. Пока не подрастёт до того момента, когда его судьба не есть случай (ведь время и место своего рождения, как и своих родителей мы не выбираем … как и многое другое, впрочем, что лежит на жизненном отрезке «колыбель – ясли – детский сад – школа»). Так что пионерский возраст – это ещё не … быть пионером в советской школе – это, в общем-то, всё той же жизни предопределённость.