По ком звонит колокол

Ночь была по-прежнему ясной, и так же ясно и холодно работала его голова. Он вдыхал аромат еловых ветвей: хвойный запах примятых игл и более острый – смолы, выступившей на местах срезов. Пилар… вспоминал он, Пилар и запах смерти. А я люблю вот этот запах. Этот и еще запах скошенного клевера, растоптанного копытами лошади шалфея, когда едешь за стадом, дыма от сгорающих в костре поленьев и листьев, сжигаемых по осени. Должно быть, это запах тоски по дому – запах дыма, поднимающегося над кучами листьев, которые каждую осень жгут на улицах Миссуле. Что бы ты предпочел сейчас? Сладкий запах трав, которыми индейцы выстилают корзины? Запах прокопченной кожи? Весенней земли после дождя? Запах моря, когда бредешь сквозь заросли дрока вдоль берега в Галисии? Или запах, который ветер доносит с берега, когда в темноте подплываешь к Кубе, – смешанный аромат цветущих кактусов, мимозы и морского винограда? А может, запах жареного бекона поутру, когда голоден? Утреннего кофе? Или яблока «джонатан», когда вгрызаешься в него зубами? Или витающий над отжимным прессом запах сидра? Или запах горячего свежего хлеба прямо из печи? Должно быть, ты проголодался, подумал он, перевернулся на бок и в свете звезд, отражающемся от снега, продолжил наблюдать за входом в пещеру.

Кто-то вышел из нее, поднырнув под попоной, постоял перед расщелиной, служившей входом, потом он услышал, как ноги скользнули по снегу и этот кто-то, снова нырнув под попону, скрылся в пещере.

Наверное, она не придет, пока все не улягутся и не заснут, подумал он. Пустая трата времени. Уже полночи прошло. О, Мария, приходи поскорее, прямо сейчас, у нас так мало времени. Он услышал тихий шорох снега, сорвавшегося с ветки и упавшего на снег, покрывавший землю, почувствовал легкое дуновение ветра на лице. И внезапно его охватила паника: вдруг она вообще не придет? Поднимавшийся ветер означал приближение утра. Теперь он слышал, как шумят на ветру верхушки сосен, с которых осыпался снег.

Ну же, Мария, иди сюда. Пожалуйста, иди скорей, мысленно призывал он. Хватит ждать. Теперь уже совершенно не важно, заснули они или нет.

И тут он увидел ее вылезающей из-под попоны, закрывавшей вход в пещеру. Она задержалась на секунду, но он знал, что это она, хотя не видел, что она делает. Он тихонько свистнул, но она продолжала возиться там, у входа, в тени скалы. А потом побежала, что-то держа в руках, он видел ее длинные ноги, бегущие по снегу. Потом она опустилась на колени возле спального мешка, с размаху ткнувшись в Роберта Джордана головой, и отряхнула снег со ступней. Поцеловав его, она протянула ему свою свернутую одежду.

– Положи это рядом со своей подушкой, – сказала она. – Я разделась там, чтобы не терять времени.

– И бежала по снегу босиком?

– Да, – сказала она, – и в одной подвенечной сорочке.

Он крепко прижал ее к себе, и она потерлась головой о его подбородок.

– Не прикасайся к моим ногам, Роберто, – сказала она, – они очень холодные.

– Давай их сюда, я согрею.

– Нет. Они сами быстро согреются. А ты лучше скажи поскорей, что любишь меня.

– Я люблю тебя.

– Как хорошо. Хорошо. Хорошо.

– Я люблю тебя, крольчонок.

– А тебе нравится моя подвенечная сорочка?

– А разве это не та же, что вчера?

– Да. Та же. И это моя подвенечная сорочка.

– Давай сюда ноги.

– Нет, тебе будет неприятно. Они сами согреются. Внутри они теплые. Только сверху холодные от снега. Скажи это еще раз.

– Я люблю тебя, мой крольчонок.

– И я люблю тебя тоже, и я твоя жена.

– Они там уже спят?

– Нет, – сказала она. – Но я больше не могла терпеть. Да какая разница?

– Никакой, – согласился он, всем телом осязая ее длинную, тоненькую, теплую фигурку, прижавшуюся к нему. – Теперь ничто другое не важно.

– Положи мне руку на голову, – попросила она, – а я попробую тебя поцеловать. Ну как, у меня получилось?

– Да, – сказал он. – Сними свою подвенечную сорочку.

– Думаешь, нужно?

– Да, если тебе не будет холодно.

– Qué va, холодно. Я вся горю.

– Я тоже. Но потом тебе не будет холодно?

– Нет. Потом мы с тобой будем как один лесной зверь, так близко друг к другу, что ни один из нас не сможет разобрать, где кто. Разве ты не чувствуешь, что мое сердце – это твое сердце?

– Чувствую. Различить невозможно.

– Вот прислушайся. Я – это ты, ты – это я, и каждый из нас – это мы оба. И я тебя люблю, ох, я так люблю тебя. Разве мы и в самом деле не одно целое? Разве ты этого не чувствуешь?

– Чувствую, – сказал он. – Правда чувствую.

– А теперь прислушайся. У тебя нет другого сердца, кроме моего.

– И других ног, и других ступней, и другого тела.

– Но мы разные, – сказала она. – А я хотела бы, чтобы мы были совсем одинаковые.

– Ты серьезно?

– Да, серьезно. Хочу. И я хотела сказать тебе это.

– Ты серьезно?

– Ну, может, не совсем, – тихо сказала она, уткнувшись губами ему в плечо. – Но мне хотелось это сказать. Раз мы все же разные, то я рада, что ты – Роберто, а я – Мария. Но если тебе захочется поменяться, я поменяюсь с удовольствием и стану тобой, потому что я так тебя люблю.

– Я не хочу меняться. Лучше быть одним целым, но чтобы каждый оставался при этом собой.