По ком звонит колокол

– Да нет, ничего. О самом плохом я говорить не буду. Ну вот, отрезал он мне обе косы бритвой под самый корень, все остальные хохотали, а я даже не почувствовала пореза на ухе, а потом он встал передо мной и хлестнул меня по лицу моими же косами, пока двое других держали меня, и сказал: «Вот так мы постригаем в красные монахини. Будешь знать, как вожжаться со своими братьями-пролетариями. Невеста красного Христа!»

И он стал хлестать меня моими же косами по лицу, а потом просунул обе мне в рот между зубами, переплел сзади на шее, а концы комом затолкал в рот – получилась затычка, а те двое, что держали меня, надрывались от смеха.

Все они, кто на это смотрел, хохотали, и когда я увидела в зеркале, как они смеются, я заплакала наконец, потому что до того, с той минуты, как убили моих родителей, я не могла плакать – у меня внутри как будто все льдом сковало.

Потом тот, что затыкал мне рот, стал стричь меня машинкой; сначала ото лба до самого затылка, потом на макушке, потом по всей голове и за ушами, а другие держали меня так, чтобы я все время видела в зеркале, что со мной делают, и я видела, но не могла в это поверить, и все плакала и плакала, но не могла отвести глаза от того ужаса, в который превратилось мое лицо – с открытым ртом, забитым косами, и головой, лысеющей под машинкой.

А когда тот, с машинкой, закончил, он взял пузырек с йодом с полки парикмахера (его они тоже расстреляли, потому что он был членом профсоюза, и он лежал на пороге своей парикмахерской, им даже пришлось меня перенести через него, когда они меня туда вели) и стеклянной палочкой, которая на пробке внутри пузырька, смазал мне йодом порез на ухе, и я через весь свой страх и все свое горе почувствовала, как жжет ранку.

Потом он встал прямо передо мной и йодом написал у меня на лбу U.H.P.[140]; он выводил эти буквы медленно, аккуратно, как художник, а я видела все это в зеркале и больше не плакала, потому что сердце у меня превратилось в кусок льда из-за того, что они сделали с моим отцом и моей матерью, и то, что они делали теперь со мной, по сравнению с этим уже ничего не значило, я это понимала.

Когда закончил писать, фалангист отступил назад, полюбовался своей работой, поставил пузырек с йодом обратно на полку, снова взялся за машинку и сказал: «Следующая»; двое крепко схватили меня под мышки и поволокли на улицу, на пороге я споткнулась о парикмахера, который все так же лежал там на спине, с серым лицом, и чуть не столкнулась с Консепсьон Грасиа, моей лучшей подружкой, которую двое других фалангистов тащили внутрь, и она не узнала меня сначала, а потом, когда узнала, так закричала, что я слышала ее крик все время, пока они волокли меня через площадь в ратушу и вверх по лестнице в кабинет моего отца, а там они швырнули меня на кушетку. И сделали это со мной.

– Крольчонок мой, – сказал Роберт Джордан, прижимая ее к себе со всей нежностью, на какую был способен. Но ненависть переполняла его в этот момент так, как только может она переполнять мужчину. – Не говори об этом больше. Не рассказывай мне больше ничего, потому что я не вынесу ненависти, которая клокочет во мне.

Обнимая ее, он чувствовал, каким окаменевшим и холодным стало ее тело.

– Хорошо, – сказала она. – Я больше никогда не буду об этом говорить. Но они – плохие люди, и я хотела бы убить хоть несколько из них, если бы могла. А рассказала я тебе это только ради твоей гордости, чтобы ты, если я стану твоей женой, знал, как все было.

– Хорошо, что ты мне это рассказала, – ответил он, – потому что завтра, если повезет, мы их много поубиваем.

– А это будут фалангисты? Те, которые это сделали, были фалангистами.

– Фалангисты не сражаются, – угрюмо ответил он. – Они убивают в тылу. На фронте бьются не с ними.

– Но разве нельзя и их как-нибудь убить? Я очень хочу убить хоть нескольких из них.

– Я их убивал, – сказал Роберт Джордан. – И мы будем убивать их еще. Когда мы взрывали поезда, гибло много фалангистов.

– Я хотела бы быть с тобой, когда ты будешь взрывать еще какой-нибудь поезд, – сказала Мария. – В то время, когда Пилар притащила меня сюда после того поезда, я была малость не в себе. Она тебе рассказывала, какая я была?

– Да. Не вспоминай об этом.

– Я тогда была как мертвая, ничего не соображала и говорить не могла – только плакала. Но есть еще одно, что я должна тебе рассказать. Да, должна. Может, после этого ты на мне не захочешь жениться. Но, Роберто, если ты и не женишься на мне, разве мы не можем просто быть всегда вместе?

– Я женюсь на тебе.

– Нет, подожди, я кое-что забыла рассказать. Может, после этого и не женишься. Может так случиться, что я не смогу родить тебе ни сына, ни дочь, потому что Пилар говорит: если бы я могла, то это бы уже произошло после того, что со мной сделали. Это я должна была тебе сказать. Ох, как же я могла забыть?